Жакмино». Она театрально вздохнула. – Мне так хотелось бы, чтобы отец смог написать балет, в котором я бы продемонстрировала свои таланты; Марии Тальони несказанно повезло.

Харриет, прозаичная в той же мере, в какой Виктория увлекалась романтическими фантазиями, ответила:

– Кто-то мне когда-то говорил, будто пару ее балетных туфелек приобрела за мешок рубинов группа фанатичных балетоманов, которые затем сварили их и подали на обед под соусом.

Виктория сморщила носик:

– Как это отвратительно!

«Интересно, какой соус они выбрали», – промелькнуло в голове у Мариетты.

– Тебе следует стараться показать свое мастерство в танце, а не строить честолюбивые планы и поддаваться романтичным увлечениям, предпринимая слишком много тщетных попыток заманить в свои сети перспективных женихов.

– Ты меня считаешь заурядной девушкой с улицы! – рассмеялась Виктория, но ее смех прозвучал слишком пронзительно.

Улыбка Харриет стала слащавой.

– Возможно, если бы ты прекратила гоняться за неуловимым доктором Дроссельмейером, ты уже достигла бы совершенства в своей вариации. Я хочу сказать, ты ведь еще даже не знакома с этим мужчиной.

– Я слышала, что никому еще не удалось зазвать его к себе в гости, хотя половина светского общества уже строит свадебные планы, – проворчала Виктория. – Он самый перспективный холостяк из всех, у нас давно таких не было.

– Я слышала, что он унаследовал состояние при таинственных обстоятельствах и поэтому ведет себя так скрытно.

Виктория вздохнула:

– Наверное, лучше мне направить энергию на свою вариацию.

– Это было бы разумно. Что ты решила исполнить на конкурсе?

Мариетта вздрогнула, она с опозданием поняла, что это ее втягивают в беседу.

– Я не пойду на отборочный показ, – ответила она с улыбкой, такой же грустной, как и ее настроение. – Мои родители категорически это запретили. – Ей давно уже объявили, что по достижении двадцати одного года ей предстоит оставить занятия балетом и выйти замуж, а ей исполнится двадцать один год как раз в канун Нового года.

– Почему? Отборочный конкурс в балетную труппу – это больше чем привилегия, это почетно. – Светло-карие глаза Виктории засверкали, она глубже опустилась в растяжке. Мариетта могла бы сосчитать веснушки, рассыпавшиеся по ее переносице и припудренные в тщетной попытке замаскировать их. – Их балерины выступают в самых лучших театрах, перед самыми высокопоставленными зрителями, танцуют в Париже, в Вене и в Санкт-Петербурге.

– Однако для женщин высшего света все иначе, не правда ли? – В карих глазах Харриет промелькнуло презрение. Поскольку она была чернокожей, в ее жизни встречались такие трудности и препятствия, которые не могла понять Мариетта. Мариетте были предоставлены все условия и привилегии, а Харриет, хоть она и была воспитанницей дяди Виктории, пришлось побороться, чтобы получить место в той же балетной студии. Мать Мариетты ничего не сделала для того, чтобы помочь отношениям, она явно дала понять, что ей совершенно безразличны «легкомысленные балетные подруги» Мариетты, и она не одобряла их общения в свете. Виктория, Харриет и мадам Белинская никогда не получали приглашения к ним в особняк на ланч или на вечерний чай в городе, и поэтому Мариетта часто оказывалась вне их круга, хотя ей очень хотелось стать их близкой подругой.

Мариетта повесила голову.

– Я обязана оправдывать ожидания моей семьи. – Эти слова вонзились в ее сердце, как острые шипы. Она постаралась справиться с выражением лица и не выдать внутреннее смятение.

Виктория поджала губы.

– Почему тебе нельзя преуспеть и в том, и в другом? Я тоже женщина из высшего общества, но не собираюсь позволить каким-то старомодным пережиткам диктовать мне, что можно делать со своей жизнью, а чего нельзя.

Виктория бросила в сторону Харриет испепеляющий взгляд, а Мариетта скрыла улыбку. Она никогда не могла определить, были ли эти две женщины самыми близкими подругами или хитрыми соперницами, маскирующимися под подруг.

Однако она вынуждена была признаться себе, хоть ее это и тревожило, что она испытывает глубокую и постоянную зависть к ним обеим. Виктория безукоризненно исполняла вращения, словно способность поднимать и сгибать ноги под прямым углом была врожденной, а прыжки Харриет, казалось, нарушали закон гравитации. Они все трое начали балетную карьеру очень рано, примерно в одном возрасте, и с тех пор были свидетельницами побед и разочарований друг друга. Мариетта до сих пор помнила терпкий вкус лимонного суфле, которое ела в свой первый день здесь, ведь этот вкус сопровождал ее первый, решающий шаг в мир балета.

Она тогда стояла рядом с Харриет и Викторией, три юные девушки были одеты в белоснежные платья и полны детскими мечтами и желаниями, а мадам Белинская тыкала в их ноги своей тростью и приводила каждую в ужас, пока не провозгласила: «Хорошо, очень хорошо». Занятия начались в тот же день. Виктория и Харриет уже были близкими подругами, так как росли вместе как кузины, а Мариетта осталась в стороне. Неуклюжая девочка, она сначала предпочитала относительное одиночество. Позднее она начала спрашивать себя, не следует ли постараться сблизиться с ними. Вся ее жизнь скользила по рельсам к неизбежному будущему, если только она не предпочтет устроить крушение, и союзников у нее не было.

Теперь глубоко посаженные глаза Харриет впились в Мариетту.

– Гоняться за своими мечтами – это особый вид страдания; он не для слабых духом и трусих. Он требует много сил и безграничной решимости.

Мариетта резко втянула воздух.

– Я хорошо понимаю, что для этого требуется, благодарю. – Решимость бушевала в ней подобно пламени, его языки опаляли ее нервы, ее сухожилия. Постепенно в голове зарождался план, она искала способ разорвать путы, сформированные в ней воспитанием.

– В пятую позицию, мы начнем с плие, – крикнула мадам Белинская, стукнув тростью об пол как обычно. Пол в передней части класса был испещрен отметинами трости после ее эмоциональных вспышек. Старенькое пианино заиграло простую мелодию, которую с трудом извлекал из него не менее старый Василий, их постоянный пианист, настолько же серый, насколько яркой была мадам Белинская. Шелестя шелками, балерины выстроились в ряд. Мариетта высоко держала голову. Несмотря на то что ей было бы легче подчиниться желаниям родителей, она понимала, что если она уступит, то это будет преследовать ее всю оставшуюся жизнь. А Мариетта Стелл не была ни слабой духом, ни трусихой.

Когда Мариетта вернулась с репетиции, ее встретил щебет женских голосов, доносившийся из гостиной матери, где она устраивала вечернее чаепитие с ближайшими подругами, обмениваясь с ними сплетнями.

– И он слишком молод, чтобы иметь столько седых волос, хотя я считаю, что это придает ему определенную солидность, – размышляла Аделаида, мать Джеффри, когда Мариетта проходила мимо двери в гостиную.

– Я слышала, что бедняга недавно