«Нет, это больше, чем просто зацепка», — удовлетворенно думает Кадровик. Перейдя и в самом деле в свой кабинет, он смахивает с рабочего стола все бумаги и нетерпеливо погружается в пристальное изучение содержимого тоненькой бежевой папочки, которую приготовила для него Секретарша. Сначала его глаза пытаются увильнуть от встречи с маленькой фотографией, приколотой вверху страницы, но открытое лицо этой немолодой — судя по анкете, сорокавосьмилетней — женщины так и притягивает к себе его взгляд. У нее светлые глаза, и над каждым из них тянется какая-то необычная припухлая складка, причудливо скошенная к переносице. Высокая шея обнажена во всем своем великолепии. На мгновенье он даже забывает, что этой женщины уже нет на свете, — может быть, взрыв вообще разорвал ее на куски, и только бюрократическое равнодушие к ее судьбе еще тянется за ней, как требовательный след ее былого существования.

Его так и тянет позвонить Старику, чтобы доложить об уже произведенном — и так быстро! — опознании, но он тут же передумывает. Уж если Старик так страшится за свою репутацию человечного предпринимателя, что готов во имя этого походя растоптать личные планы трех своих подчиненных, он достоин того, чтобы еще немного помучиться от страха! Не стоит поощрять в нем вредное представление, будто любая его прихоть выполняется немедленно и даже с превеликим удовольствием!

Он переворачивает листок с анкетными данными и вдруг слегка вздрагивает, увидев, что биография женщины написана не ее рукой, как это полагается по правилам отдела кадров, а им самим, его собственным почерком, словно бы без всякой обработки, прямо под ее диктовку, как записывают показания на допросе в полиции:

Меня зовут Юлия Рогаева, по образованию я инженер-механик, могу представить диплом, только я родом не из того города, где училась, а родилась в деревне, можно даже сказать — в глуши, очень далеко от больших городов. И мама у меня до сих пор там живет. У меня сын тринадцати лет, его отец тоже инженер, но мы с ним живем порознь. Он очень хороший человек, но мы с ним разошлись, потому что я от него ушла к другому человеку, тоже очень хорошему. Он старше моего бывшего мужа, но ненамного, ему под шестьдесят, жена его давно умерла, он переехал в город, к нам на завод, и там мы с ним встретились. Я очень хотела поехать с ним в Иерусалим, и он согласился, и мы приехали все втроем — он и я с сыном. Но тут для него не нашлось подходящей работы, а просто так оставаться здесь он тоже не мог, потому что не хотел подметать улицы или сторожить и тому подобное, и поэтому он уехал обратно, но уже не к нам на завод, а к себе на родину, в другой город, потому что там у него остались дочь и внучка. А я осталась в Израиле, потому что мне хотелось еще немножко попробовать, может, мы сумеем здесь устроиться, потому что мне Иерусалим как раз подходит, мне тут нравится, тут интересно, а если я уеду обратно, то второй раз уже не сумею сюда приехать. Сын тоже сначала оставался со мной, но потом его отец решил, что в Иерусалиме стало очень опасно, и попросил, чтобы он вернулся, и тогда я сказала, ладно, пусть едет обратно, а я попробую еще немного покрутиться, мне хочется разобраться, что тут хорошо, что плохо, и я готова работать на любой работе, пусть у меня даже диплом инженера, ну и что, это не важно, может быть, мальчик опять вернется сюда. Ну вот, таковы мои дела на данный момент. А еще моя мама тоже очень хочет приехать в Иерусалим из своей деревни. Ну, посмотрим… может, и правда приедет…

Далее в личном деле находилось что-то вроде декларации, которую Кадровик сформулировал уже своим языком:

Я, Юлия Рогаева, удостоверение временного жителя номер 836205, обязуюсь работать в пекарне на любой работе, а также в ночные смены.

Ниже, огромными буквами, — подпись.

Тут же — его личное мнение:

Женщина в статусе временного жителя, выглядит вполне здоровой, семейное положение — одиночка, производит положительное впечатление, очень хочет устроиться на работу. Временно может быть использована в качестве уборщицы, хотя, с учетом высшего технического образования, может быть переведена в будущем, если хорошо проявит себя, на одну из производственных линий или в отделение писчебумажных изделий.

И еще ниже — заключение врача:

Особые жалобы — никаких. Пригодна для любой должности.

Между тем Секретарша, сидя в соседней комнате, не теряет времени даром. Не переставая кормить ребенка, она диктует по телефону все необходимые инструкции — сначала своим детям, потом мужу и, наконец, матери, — а затем, покончив с этим и даже не спросясь у Кадровика, затевает по собственной инициативе отдельное, самостоятельное расследование, звонким настойчивым голосом выясняя по внутренней связи, известно ли начальнику цеха, что одна из его уборщиц, некая Юлия Рогаева, вот уже несколько дней, никому не доложившись, отсутствует на работе. Она что, уволилась по собственному желанию? или была уволена? и в любом случае — почему об этом не сообщили, как положено, в отдел кадров?

Кадровик, который слышит этот разговор через приоткрытую дверь своего кабинета, поспешно подключается к линии и слышит неуверенный ответ начальника цеха: да, он смутно помнит такую, даже заметил ее отсутствие, но вообще-то лучше спросить у ее непосредственного начальника, у Мастера ночной смены — он как раз только что заступил на работу со всеми своими людьми. Похоже, начальнику цеха не по нраву тот энергичный и требовательный тон, которым Секретарша ведет этот разговор — как-никак со старшим по должности! — потому что под конец он говорит, что лучше бы к Мастеру ночной смены обратился сам начальник отдела кадров, а не «какая-то его подчиненная».

Однако разгоряченная своими сыскными успехами Секретарша даже не замечает, что ее пытаются поставить на место, — она торопливо заканчивает разговор, по-прежнему ни словом не упоминая о судьбе исчезнувшей работницы, как будто ее смерть — это некая козырная карта, которую нельзя открывать слишком рано, — а затем так громко и нетерпеливо зовет Кадровика, словно в нерабочие часы они и впрямь поменялись ролями и это она теперь — его начальник. Войдя в комнату, он обнаруживает, что кормление младенца уже окончено, на стуле висит развернутый, резко пахнущий подгузник, а сам младенец болтает в воздухе толстыми ножками и курлычет, как будто произносит положенное по окончании трапезы благословение плодам земли, сама же Секретарша, тоже весьма довольная собой, немедленно сообщает ему, что ее интуиция подсказала ей правильный путь дальнейших поисков. «И я тебя уверяю, — говорит она, — хоть нам и не сообщили об увольнении этой Рогаевой и мы явно по ошибке уплатили ей за весь последний месяц, но вот увидишь — в конце концов выяснится, что во время теракта она формально уже не имела к нам никакого отношения. Так что мы вполне сможем потребовать от этого мерзкого Журналиста вместе с его симпатичным редактором, чтоб они сами просили у нас прощения, а своей „чудовищной бесчеловечностью“ пускай подотрутся. Заодно можешь сказать Старику, что он может спать спокойно». Она бросает последний взгляд на лицо погибшей уборщицы, равнодушно помигивающее в углу светящегося экрана, говорит: «Жаль, интересная была женщина…» — и выключает компьютер.