Преобладали в общежитии жильцы простые, сортира до приезда в Германию не видевшие, то есть видевшие, но не в форме унитаза с бачком. Не по своей вине и своей воле не видевшие. Жили-то они свои жизни, будучи немцами, в степях Казахстана, а также и на снежных просторах Омской да Кемеровской областей принудительно. Во глубине, в общем, жили Руси великой и её руд сибирских. И дожились, попав под советский паровой каток, до того, что настоящие — немецкие немцы — смотрели теперь на них и сильно удивлялись, говоря:

— Неужели немцы такими бывают? Неужели они похожи на нас, а мы похожи на них?

И добавляли по-немецки:

— Какой ужас и какой кошмар!

И, понятно, не хотели в это верить, и морщились, в это кривое зеркало глядя.

Но бродили по общежитию и несколько добродушных арабов из Ливана, и бирманец, как потом оказалось, с туберкулёзом, и полька, и македонец, и несколько еврейских эмигрантов из стран бывшего Эсэсэсэра. Вдовый москвич шестидесяти девяти лет, приехавший с собственными горными лыжами и всё порывавшийся ехать в Альпы, на них кататься. Беременная двумя детьми девушка из города Мозыря. Большая семья из Днепропетровска, с единственным среди них евреем — девяностолетним дедом, который на улицу выходил исключительно в пиджаке с орденскими планками. Планок было много, по пояс, и они слегка беспокоили воображение местных жителей. Сын, увозя деда из дому, сказал, что они едут отдыхать. Общагу выдавал за санаторий. Кругом горы, лес — похоже. Дед сначала вроде верил — он и в менее комфортабельных санаториях отдыхал по путёвкам профсоюза, — а потом ему попало что-то под хвост, и он, похитив все семейные средства и никому ничего не сказав, поехал на родную Украину, к племяннице. Ехал Бог знает какой дорогой — через Берлин. Так ему казалось привычнее и правильнее. Поймали деда уже во Франкфурте на Одере, на границе, так как паспорт взять с собой дед не додумался. Поймали и вернули.

Короче, в общежитии Бориске сразу не понравилось. Ему не понравились иммигрантские дети, которые, придя из детского сада и школы, часами топали и визжали, создавая для жильцов реальную угрозу рехнуться. Не понравились юноши и девушки, слушавшие то, что им казалось музыкой, на всю возможную громкость в двух-трёх комнатах одновременно. В свободное от музыки время они тоже визжали. Визжали и сношались квадратно-гнездовым способом по методу перекрёстного опыления.

Да и в целом, народ общежития Бориске не понравился. Хотя бы тем не понравился, что все безудержно врали по любому поводу, и без повода тоже врали. Зачем — в общих чертах понятно. Надо же было как-то оправдывать в своих и чужих глазах собственное здесь пребывание. Вне всякой логики, «там» все работали главными инженерами и директорами, имели молодых красивых жён (почему приехали с жадными пожилыми уродинами, загадка), талантливых детей (тут они воровали, курили план, пили водку и дрались, попадая в полицию) и вообще — имели всё от жизни. А чего уехали? Из-за крупных неприятностей с властями. На уровне министерств и ведомств.

Примерно так восстанавливалась врущими утерянная в море лжи и вранья логика.

Но врали и более фундаментально:

— Как там твой сын? — сердобольно спрашивала одна тётка у другой. — Пишет?

— Пишет. Что ничего хорошего у него нет, пишет. Работы нормальной нет, с отцом не ладит, с девушкой своей поссорился.

На самом деле сын в третий раз сидел за торговлю наркотиками, и все об этом откуда-то знали.

Вдобавок все эти главные в прошлом инженеры чуть ли не с упоением занимались тем, чем дома заниматься они перед людьми постыдились бы. А здесь коренные жители были настолько чужи и от них далеки, что эмигранты их и за людей не считали. Поэтому и не стыдились их, поэтому спокойно рылись на свалках (правда, это хорошо организованные свалки, когда целые улицы в определенный день по общегородскому графику выбрасывает всё ненужное — от устаревших, но работающих телевизоров до мебельных гарнитуров), поэтому воевали за право отовариваться в магазине для бедных, где заплатив одно евро, можно набрать гору чёрствого хлеба и продуктов, подпорченных или с истекшим в день продажи сроком годности, поэтому захаживали в Красный крест, чтоб купить за копейки кем-то выброшенные или не проданные в течение лет вещи.

Хотя в мусорных баках наши люди почему-то не рылись. И бутылки, которые можно сдать за деньги, из глубоких бутылочных контейнеров спецприспособлениями не извлекали. Последнее почему-то делали представители автохтонного населения. Видимо, им это было нужнее и не считалось чем-то зазорным. Трудится человек — уже хорошо. А что делает — не так важно.

Образно говоря, общежитие на первый взгляд представилось Бориске таким бульоном, где шныряют бактерии разных национальностей, со всех концов света собравшиеся здесь, в этом бульоне. Одни мельтешат и норовят пролезть внутрь скоплений местных бактерий, затеряться в их колониях, смешаться с ними, стать такими же, неотличимыми или хотя бы похожими.

Другие не стремятся смешиваться и проникать, они объединяются с себе подобными разновидностями, со своими. И живут объединениями, общинами, готовыми к обороне и к захвату каких-либо жизненных пространств, необходимых им, их близким и дальним сородичам.

Третьи обосабливаются, живут каждый сам по себе. В крайнем случае, своими семьями или содружествами, состоящими из двух-трёх близких по происхождению, по духу или предыдущему месту жительства семей.

И всё это показалось Бориске неинтересным. А то, что было ему, наоборот, интересно, как-то неожиданно от него ускользало.

А кроме того, на его интересы всем было там, в эмиграции, начхать с высокой горы. Неожиданности же подстерегали Бориску везде, за каждым, значит, кустом или углом. Там и улица была полна неожиданностей, и жилища, и поезда, и телефоны, и автоматы всякие, и вся окружающая действительность. Она ж там чужая, действительность, чужая и неизведанная. Поэтому и неожиданностей преподносит больше, чем любому Бориске хотелось бы.

Но больше всего неожиданностей ждало таких, как он, в органах государственной власти, во властных структурах, кабинетах и коридорах. В этих кабинетах его неожиданно не захотели понимать. Наотрез. Как бы он ни старался говорить и выражать то, что ему нужно выразить. И это действительно было неожиданностью номер один. Бориска же как рассуждал по бывшей советской наивности, которая в гражданах бывшего СССР неистребима?

«Раз они там, в органах и кабинетах, с иностранцами работают, получая жалование, — рассуждал он, — значит, обязаны знать иностранные языки, как свои пять пальцев — чтобы понимать тех, с кем они работают и имеют дело. Иначе как они могут соблюдать на вверенной им территории права человека и высокие демократические принципы?»

А чиновники государственные наоборот рассуждали, неожиданно логично и просто:

«Раз иностранцам от нас и государства нашего чего-то надо, — считали они, — пусть иностранцы нас и понимают как хотят».

Бориска же, надо сказать, ни черта не понимал из того, что они ему через губу роняли. Ну, почти ни черта. Уже и так вслушивался, и этак — и всё равно эффект оказывался незначительным. И однажды до того довели его непониманием и многим другим, что выплеснул он им всем — в лице некой фрау Фюрер — скопившиеся на душе эмоции, выразив эти накопления в одной-единственной фразе, оскорбительно сжато и лаконично.