– Ты хочешь у окна или?..

Она, само собой, не отвечала.

Это нормально, твердил он себе, все как в прошлый раз.Надеялся на Эйлат – прогнозы обещали там райскую синь и румяные горы – и уповална отель, за который, при всех их сезонных благодеяниях, выложил ослепительныеденьги.

Пока долетели, пока вселились в роскошный до оторопи номерна девятом этаже, с балконом на колыхание длинных огней в воде залива, нажелто-голубое электрическое марево такой близкой Акабы, – уже стемнело…

Они спустились и молча поужинали в китайском ресторане вдвух шагах от моря, среди губасто ощеренных, в лакированной чешуе, комнатныхдраконов, расставленных по всему периметру зала. Она долго штудировала меню изатем минут пятнадцать пытала официанта – коренастого, вполне натурального свиду китайца (вероятно, все же таиландца) – на предмет состава соусов. Онавсегда неплохо щебетала и по-французски и по-английски: отцово наследие.

В конце концов заказала себе неудобопроизносимое нечто. Онже под учтивым взглядом непроницаемых глаз буркнул «ай ту», после чего пыталсявилкой совладать с кисло-сладкими стручками, смешанными с кусочками острогокуриного мяса. Есть совсем не хотелось, хотя в последний раз он ел – вернее,выпил водки из пластикового стаканчика – ночью, в самолете. И знал, что есть несможет до тех пор, пока…

После ужина прошлись – она впереди, он следом – по веселой,бестолково и тесно заставленной лотками и лавками торговой части набережной,где ветер приценивался к развешанным повсюду цветастым шароварам, блескучимшарфикам и длинным нитям лукаво тренькающих колокольцев. Прошествовали по холкеголландского мостка над каналом, в черной воде которого огненным зигзагомкачалась вереница огней ближайшего отеля; потолкались меж стеллажами книжногомагазина «Стемацкий», куда она неожиданно устремилась (хороший признак!) иминут десять, склонив к плечу свой полыхающий сноп кудрей, читала, шевелягубами, названия книг в русском отделе (три полки завезенной сюда мелкойпестрой плотвы российского развода). Он поторопился спросить: «Ты бы хотелакакую-ни?..» – ошибка, ошибка! – она молча повернулась и направилась квыходу; он за ней…

В отдалении гигантская вышка какого-то увеселительногоаттракциона швыряла в черное небо огненный шар, истекающий упоительным девичьимвизгом.

Она все молчала, но, украдкой бросая взгляд на ее озаренныйсветом витрин и фонарей профиль витражного ангела, он с надеждой подмечал, какчуть поддаются губы, углубляя крошечный шрам в левом углу рта, как слегка округляетсяподбородок, оживленней блестят ее горчично-медовые глаза… А когда приблизилиськ аттракциону и внутри освещенного шара увидели смешно задравшую обе ногидевушку в солдатской форме, она оглянулась на него, не сдержав улыбки, и онпосмел улыбнуться ей в ответ…

В отель вернулись к десяти, и еще выпили в гостиничном барекакой-то тягучий ликер (как же здесь, черт подери, все дорого!); наконец вошлив стеклянный цилиндр бесшумного лифта и поплыли вверх, стремительно, будто восне, нанизывая прозрачные этажи один на другой. Затем по бесконечной ковровойтиши коридора, вдоль дрожащего – на черных горах – хрустального облака огнейдошли до нужной двери, и – вот он, в подводном свете полусонных торшеров, ихогромный аквариум с заливистой стеной во всю ширь балкона, с великолепной,хирургически белой ванной комнатой. Браво, Петрушка!

Пока она плескалась в душе (сложная полифония тугого напораводы, шепотливо журчащих струй, последних вздохов замирающей капели, наконец,жужжания фена; на мгновение даже почудилось легкое мурлыкание?.. нет, ошибся,не торопись, это за стенкой или с соседнего балкона), он распеленал белейшуюарктическую постель с двумя огромными айсбергами подушек, разделся, расплелкосичку, взбодрив пятерней густые черные с яркой проседью патлы, и тем самымпреобразился в совершенного уже индейца, тем более что, полуобнаженный, встарой советской майке и трусах, он странным образом утратил жилистую щуплость,обнаружив неожиданно развитые мышцы подбористого хищного тела.

Присев на кровать, достал из рюкзака свой вечный планшет сэскизами и чертежами, на минуту задумавшись, стоит ли сейчас вытаскивать передней все это хозяйство. И решил: ничего страшного, не думает же она, что онсменил ремесло. Пусть все будет как обычно. Доктор Горелик сказал: пусть всекак обычно. Кстати, разыскивая карандаш в неисчислимых карманах рюкзака, оннаткнулся на пять свернутых трубочкой стодолларовых бумажек, которые Борькаумудрился втиснуть в коробку с ее таблетками лития. Ах, Борька…

Он вспомнил, как тот суетился, провожая их до ворот: добрыйдоктор Айболит, великан, не знающий, куда деть самого себя; похлопывал Петю поспине мягким кулачищем, как бы стараясь выправить его сутулость, и возмущеннодурашливо бубнил:

– Увозят! Законную мою супругу умыкают, а?! – иЛиза ни разу не обернулась.

…Наконец вышла – в этом огромном махровом халате (а ей любойбыл бы велик), с белой чалмой на голове. Подобрав полы обеими руками и все жекосолапо на них наступая, она – привет, Маленький Мук! – прошлепала набалкон и долго неподвижно там стояла, сложив тонкие, в широченных рукавах, рукина перилах, как старательная школьница за партой. Разглядывала черную ширь водыс дымчато-гранатовыми созвездьями яхт и кораблей и безалаберно кружащую толпуна променаде. Там веселье только начиналось. Они же оба, невольники гастрольныхгалер, всю жизнь привыкли укладываться не позже одиннадцати.

Вернувшись в номер, она остановилась перед ним – он ужележал в постели, нацепив на острый нос нелепые круглые очки и сосредоточенночиркая что-то на листе в планшете, – стянула с головы полотенце, мгновеннопыхнув карминным жаром в топке ошалелого торшера, и с чеканной ненавистьюпроизнесла, впервые к нему обращаясь:

– Только посмей до меня дотронуться!

Молчание. Он смахнул резиновые крошки с листа на котором впоисках лучшей двигательной функции разрабатывал принципиально новую механикулоктевого узла марионетки, и ответил несколько даже рассеянно:

– Ну что ты, детка… Ляг, а то озябнешь.

В обоих висках по-прежнему бухал изнурительный молот. И,кажется, черт побери, он забыл свои таблетки от давления. Ничего, ничего…Собственно, сегодня он ни на что и не надеялся. И вообще, все так прекрасно,что даже верится с трудом.

Минут сорок он еще пытался работать, впервые за много недельощущая слева блаженное присутствие туго завернутого махрового кокона с огнистомерцавшей при любом повороте головы копной волос и тонким, выставленным наружуколеном. Замерзнет, простудится… Молчать! Лежи, лежи, Петрушка, лежи смирно, икогда-нибудь тебе воздастся, старый олух.

Наконец потянулся к выключателю – как все удобно здесьустроено! – и разом погасил комнату, высветлив черненое серебро залива забалконом…

В пульсирующем сумраке из глубин отеля, откуда-то с нижнейпалубы, текла прерывистая – сквозь шумы набережной, звон посуды в ресторане ипоминутные всплески женского смеха – струйка музыки, едва достигая ихотворенного балкона.