Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Как?! — усмехнулся Башлыков. — Какой конюх позволит такое, чтобы старый мерин оказался кобылой, да еще жеребой?! Ну я вижу, что он мерина от кобылы отличить не может, и пускаю ему второго шара: поклон, говорю, передай председателю Грицко Вечоре, а в «Червоном снопе» председатель Иван Зеньковец, депутат, человек известный!
— А кто же Грицко Вечора?
— Песня есть такая, душевная: «Ой не ходи, Грицю, тай на вечерницю». Вот тебе и Грицко Вечора. Пошли, солдат! — закончил Башлыков, захватив два чемодана и вещевой мешок.
А над садами вставало утро: и птичий гомон, и нежный яблоневый цвет, и капельки росы, сверкавшие в первых лучах солнца, — все, все утверждало ощутимую радость жизни.
3. Один путь
Несмотря на краткий сон, полковник Каширин чувствовал себя бодрым и свежим. Он принял холодный душ и побрился. Звонок из следственной части привел его в отличное расположение духа. Каширин сунул в карман пачку сигарет и, взяв свежий номер журнала, вышел из кабинета.
Подполковник Зубов уже ждал его. Это был сорокалетний, полный, невысокого роста мужчина; редкие темные волосы едва закрывали проглядывавшую лысину. Озорные карие глаза, крупный курносый нос и ямочки на щеках делали лицо его добродушным и удивительно простым.
— Ну что ж, товарищ полковник, — сказал он, когда Каширин вошел в кабинет, — послушаем песню «варяжского гостя»?
— Послушаем, — согласился полковник. Он сел в глубокое кресло, стоящее в тени портьеры, и закурил сигарету.
Зубов нажал кнопку звонка, с лица его сбежало выражение добродушия: он стал строг и подтянут.
— Введите Рубцова! — коротко сказал Зубов вошедшему лейтенанту и, вынув из стола папку с документами, стал их просматривать.
Лейтенант, четко повернувшись, вышел, и минут через пять в кабинет ввели Рубцова. Он остановился в дверях, переминаясь с ноги на ногу, то и дело вытирая уже несвежим платком набегающий на лоб пот, то поднимая глаза и осторожно оглядывая обстановку кабинета, то вновь опуская их вниз, к полу.
— Ваша фамилия, имя, отчество? — не отрываясь от просмотра документов, спросил подполковник.
— Рубцов, Иван Григорьевич.
— При встрече с пограничниками вы назвали себя Полещуком Захаром.
Рубцов молчал.
— Ну? Что вы, язык проглотили? Отвечайте: вы Полещук Захар Дмитриевич или Рубцов Иван Григорьевич?
— Рубцов Иван Григорьевич.
— А где вы взяли удостоверение на имя Захара Дмитриевича Полещука, старшего конюха колхоза «Червоный сноп»?
— Нашел… на дороге…
— А Полещук говорит, что вы чем-то тяжелым нанесли ему удар в затылок, он потерял сознание и вы похитили у него документ. Так это или не так?
— Не так…
— А как?
— Я никакого конюха Полещука не знаю! В глаза не видел!!
— Вы его не видели, а он вас видел? Так, что ли?
— И он меня не видел…
— Однако он вас описывает довольно точно, — достав из папки протокол, подполковник Зубов прочел: «Костюм серый, рост средний, волосы курчавые, глаза маленькие. С тобой говорит, а на тебя не смотрит, нос курносый…» Портрет, а?! Что скажете?
— Ничего не скажу…
— Чемоданы и вещевой мешок, обнаруженные в тележке, принадлежат вам?
— Какие там чемоданы?! Ничего у меня не было!
— Ну, а эти деньги тоже не ваши? — спросил подполковник, положив на стол пачку денег.
— Деньги эти мои.
— Деньги фальшивые. В чемодане было таких денег еще на тридцать тысяч, та же серия и номера по порядку. Я вас спрашиваю в последний раз: ваша фамилия?
— Рубцов Иван Григорьевич.
— Год и место рождения?
— Родился в 1919 году 10 октября в Мелитополе.
— Это все по паспорту?
— Да… по паспорту…
— Плохо сделан. Кустарно.
— Что? — переспросил Рубцов.
— Паспорт, говорю, плохо сделан. Национальность?
— Русский.
— Был русский.
— Нет, почему, я русский.
— Я говорю, был, а не русский! Какой же вы русский, если прибыли ночью из чужой страны на чужом самолете с ядом в одной руке и взрывчаткой в другой. Садитесь, «русский», да не туда, вот здесь, поближе.
Рубцов подошел к столу и сел на край жесткого кресла.
— Вы будете говорить правду? — прямо и неожиданно просто спросил подполковник.
— Нет, — хрипло выдавил из себя Рубцов.
— Почему?
— А зачем? Все равно… — добавил Рубцов и безнадежно махнул рукой.
— Ну вот что, Рубцов Иван Григорьевич, слушайте меня внимательно. Вы пойманы с поличным, при вас обнаружено: рация, с которой предусмотрительно снята фабричная марка, кинопленка большой чувствительности, приспособления для тайнописи, значительное количество взрывчатки, взрывателей и сильно действующие яды; всего этого совершенно достаточно для того, чтобы применить к вам Указ Президиума Верховного Совета СССР от 12 января 1950 года, расстрелять вас, как изменника Родине, шпиона и диверсанта. Если вы хотите, чтобы вам заменили позорную смерть заключением, есть только один путь.
— Какой?
— Путь правды. Рассказать всю правду.
— Разрешите я… подумаю?.. — нерешительно спросил Рубцов.
— Думайте.
— Нет ли у вас папиросы? — умоляюще попросил он.
Вынув из стола коробку папирос, подполковник дал ему закурить и, встав с кресла, через плечо Каширина стал просматривать журнал.
Прошло несколько тяжелых и томительных минут, Рубцов докурил папиросу и сказал:
— Я буду говорить. Что вас интересует?
Подполковник не торопясь сел в кресло, еще раз перелистал паспорт, сложил его, внимательно разглядывая Рубцова, и сказал:
— Ваша настоящая биография, как вы попали за границу, кем, когда и где были завербованы, какую и где прошли подготовку, кем и при каких обстоятельствах были переброшены через границу, какое конкретное задание вы получили?
— Я только прошу, если можно, парочку папирос.
— Вот вам папиросы, спички и пепельница. — Подполковник Зубов все это положил перед Рубцовым.
Рубцов закурил, жадно затянулся, закашлялся и, сев в кресло, спросил:
— Можно говорить?
— Говорите, но помните, только правду, — ответил подполковник.
4. Фрэнк
Он говорил, сильно волнуясь, прикуривая одну папиросу от другой. Его звонкий голос иногда неожиданно срывался. В таких случаях он делал несколько глубоких затяжек, и наступала напряженная пауза.
— Когда я сейчас оглядываюсь назад, юность моя встает предо мною, точно счастливый, но краткий сон. Я был человеком, и у меня была мать и в дни стужи, встав ночью, она заботливо укрывала меня поверх одеяла своим пальто… И девушку я любил, и девушка любила меня. И были друзья, веселые встречи, комсомол… У меня было будущее…
Допрашиваемый помолчал, откашлялся и продолжал:
— Я родился в Барнауле. Отец мой умер, когда мне было четыре года, воспитывала меня мать. Фамилия моя Клюев, зовут меня — Григорий Иванович, вчера мне исполнилось тридцать два года. Кончив десятилетку в Барнауле, я поступил в Московский государственный экономический институт. В сорок первом году, в сентябре, когда положение на фронтах
