— Эту женщину подобрали лично вы?

— Нет. Товарищи из нашей Службы в Германии. Но внезапно американцы в переписке отказали.

— Этот самый адвокат Донован в книге «Незнакомом на мосту» намекает, будто в своих письмах Абель ухитрялся передавать секретные данные даже из камеры.

— Они просматривали его письма и так и этак, но никакой тайнописи, никаких данных. Абсолютно чистые письма. Однако обмен затягивался.

— Не потому ли, что раньше таких обменов не было?

— Такие обмены в принципе были. Но американцы тянули. Какие-то надежды перевербовать Марка, завязать с нами игру. Даже сам адвокат Донован, когда Вилли сидел в тюрьме Атланты, к этому пытался приложить руку. Между прочим, адвокат до последнего момента не верил, что имеет дело с настоящими родственниками Абеля. Когда в Берлин приехали жена и дочь Вилли, он к переговорам отнесся настороженно.

— Возможно, имел какие-то основания? Ведь фигурировал там и некий кузен Дривс.

— Кузеном Дривсом был наш оперативный сотрудник Дроздов. Немецким он владел в совершенстве. Потом Юрий Иванович стал руководителем советской нелегальной разведки.

— Дмитрий Петрович, известно, что обмен, или размен, Абеля на Пауэрса происходил на берлинском мосту Глинике. Вы не помните подробностей?

— Пауэрса привезли из Москвы — с ним выехали два наших оперативных работника — и поместили в прекрасном особняке. А нашего американцы засунули в какую-то клетуху — холод страшный. И вышел к нам Вильям Генрихович такой худющий…

— Он там чем-то болел?

— Просидеть столько лет в тюрьме и остаться в силе? Но, к счастью, ничего такого не было. И прежде чем выпустить его на мост, всю одежду у него распотрошили: искали чего-то. Резали, кромсали пиджак, брюки. Прямо из тюрьмы выпустили и все равно боялись. Ну, вышли на мост по три человека с каждой стороны, и произошел обмен. Потом купили Вильяму Генриховичу одежду, устроили хороший прием — и в поезд. Вместе с ним ехали его супруга, дочь, наши товарищи. Встречаем его на Белорусском вокзале: «Ну что, Рудольф Иванович?» На самом-то деле мы все его звали Вилли. И поехали по Тверской, потом на нашу Лубянку. И еще он попросил проехать мимо Кремля.

— И что Рудольф Иванович? Выступал перед коллегами, славил профессию. А что было за всем этим? Как сложилась жизнь дальше?

— Жизнь Вильям Генрихович прожил интересную. В органы разведки поступил в 1927 году, а умер в 68 лет в 1971-м.

— Вы с ним дружили?

— Ну как же, он находился непосредственно у меня в отделе. С этим высокопорядочным, интеллигентным и образованным человеком мы были рядом, вместе. Даже коллег, привыкших к дисциплине, поражали его пунктуальность и полнейшая выдержка. Не припомню, чтоб хоть разок вспылил, разнервничался. И такой характер, что никогда ни на что не жаловался. Терпеть не мог трепачей, болтунов. Физически не переваривал пьяниц.

— И сам не пил?

— Очень мало. Только по большим праздникам. Постоянно копался в каких-то радиоприемниках. Ходил на рынок, покупал всякие железки и так здорово из них мастерил! Любил столярничать, паял. Рисованием тоже занимался. В американской тюрьме рисовал поразительные картины, открытки. В его квартире на проспекте Мира висело несколько работ. Такая была натура. И единственная дочка Эвелин от отца очень многое унаследовала. Как и он, делает разные картины из цветов, рисует. Вилли покупал много книг по искусству и на это денег не жалел. Поверьте, его шелкография — это маленькие шедевры.

— Дмитрий Петрович, а возвращение Абеля-Фишера после 14 лет отсутствия было хоть как-то отмечено?

— Отмечено орденом Боевого Красного Знамени. Наш министр Семичастный пообещал дать ему трехкомнатную квартиру. И Вилли поразил всех. Сказал, что трехкомнатная ему не нужна: есть две комнаты, и еще дача от отца осталась.

— Такое, спорю, случилось в истории ваших славных органов впервые.

— Он был нематериалист. Проблемы быта, вещей не волновали. Вот вам штрих. В Штатах у него были личные накопления — около десяти тысяч долларов. И эти деньги американцы у него забрали. Как-то я говорю: «Слушай, Вилли, все-таки пропала крупная сумма денег. Может, поставить вопрос? Какую-то компенсацию здесь дадут». Отказался категорически. Одевался скромно: плащик, беретик. Товарищи подсказали жене: «Что он у тебя ходит в одном костюме? Надо бы новый». А Вилли удивился: «Зачем? Ведь у меня уже есть». Но уговорили, и вроде бы он остался доволен.

— Дмитрий Петрович, а как было с работой? Человек, уехавший еще при жесточайшем сталинизме, возвращается в совершенно новую жизнь. Как он все это воспринял?

— Спокойно. Вы одного не понимаете: Фишер, или как вы говорите Абель, служил не режиму, а Родине. Вилли приехал — его сразу: «К медикам, и пусть отдыхает». А он: «Чего там, я здоров». Правда, месяц пробыл в госпитале, но даже от санатория отказался. Скучно ему там было, дома лучше. Принял его Семичастный, наш тогдашний руководитель. Была четкая беседа. Ему выдали причитающиеся деньги. Присвоили звание «Почетный чекист». И он приступил: встречался с молодыми работниками, занимался их подготовкой, инструктажем. Вилли Генрихович имел такой авторитет! Часто делился своими воспоминаниями, и я обычно его представлял. Выступал в нашем Комитете, в наших клубах, во всех почти управлениях госбезопасности. И в UK партии, в Кремле перед работниками охраны. Потом в Министерстве иностранных дел и в Министерстве внешней торговли, перед студентами МГИМО.

— А за границу ему позволялось выезжать?

— Где-то в конце выезжал в ГАР, Румынию. И в Венгрию. И встречался там с сотрудниками их служб.

— Он не превратился в некоего свадебного генерала?

— Он прекрасно рассказывал — без бумажек, конспектов. Обходился без всяких жестов, никогда не эпатировал. Был откровенен — в пределах допустимого. И потому его всегда слушали внимательно, воспринимали серьезно.

— Дмитрий Петрович, я помню свои детские впечатления. Когда он появился на экране в «Мертвом сезоне», говорили, что разведчик загримирован. Правда или ерунда?

— Ему наложили немножко волос. Голова была совсем голая. А лысины в кино как-то не приняты.

— За что Абелю вручили высшую награду — орден Ленина? За подготовку вашей чекистской смены?

— Путаете. Орден — по совокупности после войны. Фишер был в подразделении, которое занималось заброской наших в тыл противника. Это были боевые группы, которые проходили тогда как бы по партизанской линии.

— Он учил их немецкому? То были ваши сотрудники?

— Там разное было, он обучал радиоделу, агентурной работе.

— Он говорил по-немецки так же хорошо, как и по-английски?

— Нет, хуже, потому что непосредственно в Германии бывать ему почти не приходилось, а французский знал очень хорошо.

— Не догадывался, что Вильям Генрихович был к тому же и полиглотом. Французский пригодился