– Людей, которые прижигали раны сами, я могу пересчитать по пальцам одной руки, – сказал Рамси.

– Если бы у него была рука, – сказал Гус.

– Если бы у меня была рука, – сказал Рамси.

Какое-то время они ехали молча. Кляйн сидел на заднем сиденье как можно тише. Солнце скользнуло к горизонту. Вскоре пропало. Банка с сардинами скользнула по обивке и накренилась, медленно вытекало масло. Он поправил ее, потом вытер пальцы насухо о коврик на полу. Трудно было не пялиться на отсутствующее ухо Рамси. Тогда Кляйн перевел взгляд на собственную культю, затем на культю Гуса, которую тот положил на спинку сиденья. Подумал, насколько сильно они отличались. У Гуса культя на конце была сморщена. У Кляйна тоже, но еще на ней виднелись шрамы из-за импровизированного прижигания; врач после произошедшего отрезал чуть повыше и сгладил, стесал. Деревья снаружи, и без того редкие, исчезли почти окончательно – отчасти из-за сгущающейся темноты, но и потому, что пейзаж менялся. Рамси ткнул культей в приборную панель и включил фары.

– Восемь, – Рамси еле заметно качнул головой назад.

– Восемь? – переспросил Кляйн. – Чего восемь?

– Ампутаций, – объяснил Рамси.

Кляйн упорно смотрел ему в затылок.

– Конечно, само по себе это ничего не значит, – продолжил Рамси. – Может быть восемь пальцев ног, и все под наркозом, и чтобы остались большие пальцы для равновесия. Такое за восемь считать трудно.

Рядом кивнул Гус. Он поднял культю, посмотрел через плечо:

– Это считается за одну. Но я мог бы оставить руку и отрезать пальцы – тогда было бы четыре. Пять, если вместе с большим.

Они подождали, что скажет Кляйн.

– Да, похоже, это нечестно, – предположил тот.

– Но от чего шок сильнее? – спросил Рамси. – Когда теряешь пальцы или когда теряешь руку?

Кляйн не знал, что от него хотят услышать, и сказал:

– Я хочу выйти из машины.

– Вот и получается, – ответил Рамси, – что есть восемь, а есть восемь. – Они подъехали к повороту. Кляйн наблюдал за тем, как Рамси кладет на руль вторую руку для равновесия, поворачивая его обрубком в чашкодержателе. – Лично я предпочитаю систему «большие/малые» ампутации, согласно которой у меня 2/3.

– Я предпочитаю считать по весу, – сказал Гус. – Взвесь отсеченную плоть – так я говорю.

– Но вот в чем вопрос, – сказал Рамси, – с кровью или без? И разве это не дает определенное преимущество тучным людям?

– Надо разрабатывать стандарты. Штрафы и гандикапы.

– Зачем я вам нужен? – спросил Кляйн.

– Прошу прощения? – осведомился Рамси.

– Он хочет знать, зачем он нам нужен, – объяснил Гус.

– Все просто, – ответил Рамси. – Совершено преступление.

– Почему я? – спросил Кляйн.

– У вас есть определенный опыт в расследованиях, – ответил Гус.

– Не в расследованиях, а в работе под прикрытием, – сказал Рамси.

– И вы не дрогнете, мистер Кляйн, – сказал Гус.

– Нет. Он не дрогнет.

– Но… – начал Кляйн.

– Вам всё объяснят, – сказал Рамси. – Вам скажут, что делать.

– Но полиция…

– Никакой полиции. Мы с трудом уговорили других привлечь вас.

– Если бы не рука, – пояснил Гус.

– Если бы не рука, – сказал Рамси, – вас бы здесь не было. Но нравится вам или нет – вы один из нас.

III

Он проснулся, когда машина остановилась перед железными воротами. За окном было совсем темно.

– Почти на месте, – сказал спереди Рамси.

Ворота приоткрылись, и вышел маленький человечек, побледневший и побелевший в ослепительном свете галогеновых фар. Он подошел к машине со стороны водителя. Кляйн видел, что у него нет глаза: закрытое веко казалось плоским и сдутым. На нем была форма. Рамси опустил окно, и человек заглянул внутрь:

– Мистер Рамси. И мистер Гус. А кто сзади?

– Это мистер Кляйн, – ответил Рамси. – Поднимите руку, мистер Кляйн.

Кляйн поднял руку.

– Нет, другую, – поправил Рамси.

Кляйн показал культю, охранник кивнул:

– Однушка?

– Да, – ответил Рамси. – Но с самоприжиганием.

Охранник присвистнул. Отодвинулся от окна и вернулся к воротам, которые раздвинул так, чтобы могла пройти машина, но не больше. Через заднее окно Кляйн наблюдал, как он запирает створки за ними.

– Добро пожаловать домой, мистер Кляйн, – сказал Рамси.

Кляйн ничего не ответил.

Они проехали мимо ряда строений, свернули на дорожку поменьше, где дома стояли дальше друг от друга, а потом на третью, еще меньше, – аллею между деревьев, которая упиралась в небольшое двухэтажное здание. Рамси остановил машину. Все трое вышли.

– Вы будете жить здесь, мистер Кляйн, – сказал Рамси. – Первый этаж, вторая дверь слева от входа. До рассвета остался еще часок-другой. Мы увидимся утром. А пока почему бы вам не постараться поспать?

Когда Кляйн зашел внутрь, то так и не понял, где включается свет в коридоре, потому побрел в темноте, касаясь рукой стены, нащупывая косяки. Пальцы задели первый. Он оторвал их от стены и поднес к лицу. От них пахло пылью. Он пошел дальше, пока не нашел второй косяк, пошарил в поисках ручки.

Внутри нашел выключатель. Комната была маленькая, без окон, с узкой одноместной кроватью под тонким жалким одеялом. В углу стоял металлический шкафчик. На полу лежал линолеум в синюю полоску. Свет шел от голой лампочки, висящей посреди потолка. Краска на стенах потрескалась.

«Добро пожаловать домой», – подумал Кляйн.

Он закрыл дверь. Замка не было. Открыл шкафчик. В нем лежали стопки календарей: на каждом месяце – женщина разной степени обнаженности, с яростной улыбкой. Кляйн не сразу заметил, что на первой фотографии у девушки нет большого пальца. С каждым месяцем ампутации становились всё заметнее и многочисленнее: у мартовской модели не хватало одной груди, у июльской – обеих грудей, ладони и предплечья. У декабрьской остался лишь торс со срезанными грудями, и на ней не было ничего, кроме тонкой белой ленты от плеча до противоположного бедра с надписью: «Мисс „Меньше значит Больше“».

Кляйн вернул календарь на место и закрыл шкафчик. Выключив свет, полежал в кровати, но перед глазами стояло искаженное восторгом лицо мисс «Меньше значит Больше». И лицо Рамси, с изувеченным ухом над спинкой кресла. Собственная культя зудела. Кляйн встал и включил свет, попытался уснуть так.

Ему приснилось, что он опять сидит за столом, перед ним стоит джентльмен с секачом, секач опускается. Но во сне Кляйн был не только тем, кому отрубают руку, но и тем, кто держит нож. Он смотрел за тем, как рубит сам себя, как отваливается ладонь, как пульсируют пальцы. Плоская поверхность запястья побледнела и вдруг раздулась, толчками брызнула кровь. Целой рукой он снял ремень и быстро затянул его на предплечье, кровотечение замедлилось и почти прекратилось. Он наблюдал за всем этим со стороны, сжимая секач в кулаке. Потом увидел, как, побледнев и придерживая ремень, подходит к плите и включает ее, ждет, когда спирали задымятся и начнут светиться. Он воткнул туда культю, и услышал шипение, и почувствовал запах горящей плоти, и когда поднял обрубок, тот дымился. На конфорке остались обрывки кожи и кровь, теперь они тлели.