— Не хотел об этом говорить, — добавив немного фальшивой скромности нежелавшего быть разоблаченным благотворителя в интонацию своей речи, сказал я, — но, похоже, придется, раз уж ты сама завела речь об этом…

— Неужели?! — почему-то совсем не радостно воскликнула Ева и продолжила. — Дай разгадаю этот очевидный ребус. Ты и есть тот самый Ид Буррый, верно?

— Да. Правда, признаться, я хотел произвести этим открытием некоторое впечатление на тебя, но ты как-то умудрилась сделать так, чтоб я вдруг застыдился своего амплуа.

— Какой смешной ты! — вдруг громко расхохотавшись, чуть ли не истерично выкрикнула девушка.

— Чем же я так рассмешил тебя? — чувствуя себя немного задетым, обратился я к Еве. Но ответа не последовало, вместо него моим барабанным перепонкам достался звонкий смех, длившийся, наверное, секунд тридцать, если не больше.

— Прости меня за все этой. — произнесла Ева, когда наконец успокоила.

— Да ничего… — я отвечал немного поникшим голосом, пытаясь разгадать все-таки почему она так заливалась хохотом: может ли это быть как-то связано с моим актерским талантом или девица потешается над чем-то иным?

— Ты тут совсем не виноват. Не над тобой смеялась, честное слово… Все из-за этой дурацкой жизни, — губы ее растянулись в какой-то злорадной улыбке, достойно самого радикального последователя учения Диогена, — понимаешь?

— Не совсем. Чересчур многозначительно.

— Ну, я хочу сказать, что шутку забавную эта самая жизнь сыграла со мной. Я тебе по секрету скажу, только ты ничего плохого не подумай, я всегда терпеть не могла Ида Буррого: жалкий актеришко, надо признать. Всегда я ругалась самыми ужасными словами, когда кто-то при мне начинал превозносить игру этого проходимца и так далее.

— Новости, надо отметить, просто замечательные. Ты же понимаешь, что мне все это говоришь?

— Постой-постой! Я не договорила… В общем, еще час назад, если бы кто-то задал соответствующий вопрос, я сказала бы, что этого самого Ида, попадись он мне только, погубили бы вот эти две руки. — она приподняла для демонстрации свои ладони, до этого покоившиеся на коленях.

— Однако, как только этот тысячу раз мною проклятый актер подсел за мой столик и сказал «привет», я чуть ли не сразу растаяла вся и затрепетала. Знаешь что, а я ведь даже думала уже о том, позволить ли тебе меня поцеловать или нет.

— Сейчас уже не думаешь? — спросил я, пытаясь эдакой кривой романтической нотой как бы перечеркнуть весь прошлый разговор. А что поделать? Иного выхода у меня нет — либо продолжать позволять ей высказывать все эти, надо признать, вполне заслуженные критиканства, либо попытаться вернуться к первоначальному плану действий.

— Думаю. Более того, склоняюсь к тому, чтоб все-таки позволить тебе это сделать. Но для начала скажи мне кое-что.

— С радостью.

— Знакомые многие говорили, что у тебя «все на месте», ну ты… отличаешься от здешних. Это правда?

Лишь после этого вопроса меня осенило вдруг — Ева слепа, а это значит, что она никогда не могла видеть фильмы с мои участием. На каких же основаниях тогда строится ее представление о моей актерском мастерстве? Это осознание почему-то очень разозлило меня, хотя, по правде, я знал, что злиться тут не на что, а из этого следует, что гнев мой является ничем иным как одним из признаков тщеславия. Пусть так, но я все же выведу на чистую воду эту странную мадмуазель.

— Да, правда. Я не такой как они… не такой жалкий и убогий. У меня и в самом деле, как ты говоришь, все на месте. Думаю, что благодаря этой своей «полноценности» я и стал актером.

— Так, значит все у тебя есть, да? — будто не расслышав моего утвердительного ответа и последовавших затем размышлений, сказала Ева. — Что, прям совсем все?

— А! — весело воскликнул я, понимая куда клонит собеседник. — Намек на сексуальную тему? Это должно мне о чем-то говорить?

— Тебе? По-моему, это должно мне говорить о том или ином, разве нет? — она улыбалась в момент произнесения этой речи.

— Да, мне это о чем-то сообщит только после того, как ты будешь обладать соответствующим знанием.

— Ну перестань ты постоянно разглагольствовать, используя эти свои неглубокомысленные очевидности… Я начинаю уже переживать: неужели ты не так уж и полноценен?

— Ладно-ладно, ты прижала меня. — я улыбнулся, понимая, что в настоящий момент и в самом деле пора бы уже раскрыть все карты. — Под одеждой у меня тоже все в порядке. Верни меня в прошлое, задолго до Войны, когда люди были еще неразрывно связаны с дикой природой, и я отлично сольюсь с толпой тогдашних мужчин. Такой ответ подойдет?

— Да, хороший ответ, но не можешь же ты быть и в самом деле безо всяких, ныне почитаемых большинством за естественность, дефектов.

— Не могу, иначе я бы вряд ли здесь с тобой сидел. — сказал я немного уныло. — У меня нет желудка. Вот и все.

— А! Так вот ты о каком уделе в начале нашей встречи говорил… Ну и самовлюбленный же ты, скажу я тебе! — она усмехнулась.

— Тебе смешно, а вот мне не очень. Представь себе мое положение. У меня много денег, мне не надо трудиться многие часы на заводе и так далее. Душа моя, можно сказать, изнежена всем этим комфортом, а когда человеку очень хорошо, он хочет, чтоб стало идеально. Мне хорошо, но я… просто хочу поесть. Хочу наслаждаться вкусом пищи! Но никто никогда не сможет мне помочь.

— Да ладно! Не грусти ты так. Не все так плохо. Рот-то у тебя есть! Можешь попробовать пожевать, скажем, апельсин. Узнаешь вкус пищи, — она расхохоталась, вознаграждая саму себя за свою циничную шутку. Я не стал себя жалеть или ругаться с ней по этому поводу, хотя, признаться, разговоры о моем желудке, которого нет, всегда раздражали меня.

— Да, хороший метод ты предложила. — улыбнувшись, начал я, решив среагировать шуткой на ее шутку. — Буду жевать апельсины, а потом сплевывать то, что не могу проглотить. Ты открыла мне глаза, как же я раньше не мог догадаться до этого! Теперь буду каждодневно завтракать, обедать и ужинать самыми изысканными блюдами. Интересно только, какой повар согласится на то, чтоб вечно лицезреть свои кулинарные шедевры выплюнутыми и валяющимися в виде пожеванной кашицы на полу… Всякому, наверное, обидно будет.

— Да уж. Ты, я смотрю, весельчак, раз над самим собой так насмехаешься. Ладно, занятно все это… Ты извини, если вдруг чем-то обидела, не хотела. А как у тебя там все устроено? Ну, то что желудка нет, я поняла, а как насчет остальных частей пищеварительной системы? Там, пищевод, кишечник…

— Они не способны не на что. Пищевод атрофирован и представляет собой наглухо запаянную с одной стороны трубку, кишечник же не приспособлен для того, что выполнять возлагающиеся человечеством на него функции — ему не под силу расщеплять жиры. В общем, вся моя пищеварительная система никуда не годится…

— Ладно, я все равно ничего не понимаю в анатомии современного большинства. Слишком уж она не предсказуема, но не подумай, что я дурочка. — шутливо спохватившись, резко добавила она. — Я очень даже образованная девочка.