— Не знаю. Не нашёл.

— Да нет. По видео твоему понятно, что и не искали. Вон тот, старший, подошёл к безногому, так? Пообщались по-своему, безногий дергаться перестал, на толстого сел и спокойно поехал. А ноги, получается, оставили.

— Как они пообщались?

— Ты ж там был, Андрюш! Старший, который твой, без кишок и с дырой в голове, к каждому подходил, они по своему как-то общались. Я думаю, он им пообещал чего-то. Раз ноги не взял, значит новые ему пообещали, точно!

— Кому?

— Безногому, кому! А тот и поверил, балда! Как умер дураком, так дураком и ожил! Я бы старые ноги всё-таки взял, а то новых вдруг не достанется. Потом можно и выбросить.

— Наверное, вы правы…

— Про ноги?

— Про общение. Они будто друг друга чувствуют. Связаны как-то. Может запахом?

— Что, запахом?

— Да… — продолжал размышлять вслух Андрей, — они запахом этим общаются. Таня… Татьяна тоже что-то такое чувствовала.

— То-о-очно. Точно! Вот ты сейчас сказал и я сразу тоже почувствовал! Тянет от них чем-то нездешним… Травой скошенной, клевером, соломой ещё, навозом. В городе так не пахнет. Я когда со срочки в деревню дембельнулся, из автобуса вышел — сразу этот запах почуял, запомнил навсегда. Вот когда, Андрюш, кайфово было! Родителей повидал, родню, пацанов своих деревенских, девчонок!

— А потом?

— Потом побухал несколько месяцев, погулял — глядь-поглядь, а работы нету в деревне, нищета кругом. И поехал обратно в армию, на сверхсрочную, куда деваться. До старшего прапорщика дослужил за двадцать лет. Если б кто мне рассказал на срочке, что я в армии останусь — в морду б дал, так я службу ненавидел! Безысходность, мать её…

— Ого. А я ничего не чувствую. Запахов этих.

— Привык, а как же!

Несколько минут шли в тишине.

— Вот интересно, Андрей, как думаешь — все мёртвые ожили, или только твои?

— А? — вопрос вывел Андреея из задумчивости. — Сейчас новости посмотрю. Так. В лентах спокойно.

— Ну, значит это не конец света, так?

— Не знаю.

— Ни зняю — передразнил Синичкин. — Я тебе так скажу: когда мёртвые оживают — это плохо. Но ещё хуже — если наоборот.

— Как, наоборот?

— Когда живые умирают.

Синичкин замолчал, может, вспоминал о чём-то своём. Андрей тоже рад был помолчать и подумать об этой простой, но глубокой мысли, так неожиданно выданной ему напарником.

5

— Вы, я вижу, готовы поспорить! Что ж, нападайте! Молчите? А молчите вы, любезный, от того, что контраргументов у вас отсутствует! А спорите вы исключительно от любви к этому, образно говоря, виду спорта! Извините, я прервусь…

Чеба обратил мутный взор на пол, в свете свечей стояли две початые бутылки дешёвой водки, валялись рваные куски чёрного хлеба. Тупо уставился на бутылки, выбирая. Схватил одну, припал к горлышку, сделал два глубоких глотка. Поморщился.

— Вот как… Не ту выбрал всё таки. Но это поправимо!

Из ореола тусклого света к себе в полумрак он выхватил другую бутылку. Отпил.

— Ваша как-то лучше идёт. Вы, надеюсь, не в обиде.

Закусил хлебом.

— Мы всё же говорили о закате культуры в целом. Будем честны — я говорил, а вы бормотали нечто члено…нераздельное, образно говоря. Но кто может объять её в целом? Я — нет, вы — и подавно. Не против спуститься до частностей? К примеру, только до литературы, даже ещё острее — до литературы в нашем посёлке! О-о-о! Вот это тема! Не является ли доказательством упадка культуры чтения то, что находимся мы сейчас в библиотеке? Что два года, как она закрыта и заброшена? Электричества нет. Книги отсыро… отсыре… сыреют. Меж тем вандалы — это вы, и маргиналы — это я, устраивают здесь всяческие, образно говоря, непотребства! Как вам такое? Секундочку…

Чеба выпил. Закусил. Продолжил:

— Здесь мы имеем: незаконное проживание — раз, мелкое хулиганство в виде рисунков и хаотичной перестановки книг — два, распитие спиртных напитков в особо крупных размерах — виновен Ваша честь! Это три. И последнее по списку, но не по значимости — убийство! Да, господа присяжные заседатели, убийство — это четыре! Так кто же убил? Это я у вас как бы спрашиваю. Ну же, подыграйте. Так кто же убил? А вы мне отвечаете, что? Помните, как у Достоевского? Ну? Вспоминайте! Еще раз: так кто же убил? Отвечайте: «Как кто убил? Вы и убили-с…»

Чеба выпил. Закусил. Вытащил из груди убитого нож.

— Теперь хотите — не хотите, а придётся вас расчленять. Да-с. Деваться некуда, целиком такого, образно говоря, кабанчика мне не утащить, не спрятать.

Чеба выпил. Закусил. Начал снимать замызганную одежду с убитого.

— Интересное свойство — пью много, а пьянею плохо. Хотелось бы, знаете, перед всеми этими кровавыми мероприятиями нажраться хорошенько, чтобы к утру ничего не запомнить. А как-то не выходит… Да уж…

Чеба выпил. Ещё выпил. Закусил. Снял с книжных шкафов два больших куска плёнки, которая должна была укрывать книги от пыли, а укрыла пол от крови. Сложил в пакет снятую с убитого одежду. Оттащил труп на плёнку, перенёс туда же свечи, взял нож и по-деловому принялся отпиливать мертвецу руку.

— Зато представьте, — заговорил Чеба, не отрываясь от работы, — какую мы с вами сейчас составляем, образно говоря, жуткую картину. Со всей этой кровью и свечами. И представьте некоего зрителя, который эту картину увидит! Это же весь день тошнота, неделя энуреза и ползарплаты психиатру! Ха! Вы уж извините, что сам с собой болтаю, просто в тишине совсем уж … Жутко…

Чеба видимо нажал ножом на какой-то нерв, потому что отрезаемая рука задёргалась.

— Вы и после смерти не сдаётесь, да? Сопротивляетесь? Похвально, но бесполезно. Перестаньте уже дёргаться, мешаете. Быстрее закончим, больной — быстрее домой, образно говоря, пойдёте.

Чеба взял свечу и отошёл, чтобы выпить и закусить. Выпил. Закусил. Когда повернулся в сторону своего мертвеца, то увидел какое-то макабрическое действие, превратившись из, образно говоря, участника трагедии в её зрителя. Труп всё еще лежал, но при этом в нечеловеческом танце сучил ногами-руками и вертел головой. Как пытающийся встать со спины на лапки жук. Чеба вцепился в грязные свои волосы и смотрел не мигая. Пугающе шуршала плёнка в тишине.

— Да вы… Да ты… Сгинь, кадавр!

В ужасе Чеба попятился назад. Упёрся спиной в стекло окна. Мельком взглянул во что упёрся — в окно, и повернул голову к своему кадавру, не желая оставлять того без присмотра. Но какая-то размытая, второпях увиденная картинка всплыла из подсознания. Там что-то за стеклом. Чеба медленно