— Мне захотелось немного тишины, — ответила она на вопрос Робина. — Внизу такой гвалт и такая жара!

— Здесь тоже не слишком прохладно, — сказал Робин, с подозрением взглянув на нее. — Воздух не очень свеж.

Пен сделала вид, что не обратила внимания на иронию.

— Через минуту спущусь в зал, — пообещала она. — А сейчас мне надо побыть одной, привести себя в порядок. В той стороне галереи, если не ошибаюсь, всегда была умывальная. Помнишь? За гобеленами. Спускайся вниз, я потом отыщу тебя. Хочу услышать все новости, которые сочтешь возможным рассказать.

Она улыбнулась ему и кивнула, ругая себя за то, что напрасно тратит драгоценное время, стараясь больше не смотреть на свекровь, не думать о том, о чем не могла не думать все последние годы, что занимало все помыслы, сделалось навязчивой идеей.

Робина, как и некоторых других членов семьи, беспокоила эта ее наклонность, принявшая характер болезни — так они считали, при каждом удобном случае пытаясь отвлечь ее от тяжких мыслей.

И сейчас Робину не хотелось оставлять Пен одну. Потому что он понимал: она чувствовала себя совершенно одинокой в этом людском скопище.

Они знали друг друга уже шестнадцать лет. При первом знакомстве в них пробудилось взаимное чувство. Но вскоре отец Робина и мать Пен вступили в брак, и новые ощущения в новой семье превратили их первую неокрепшую любовь в крепкую и верную дружбу — такую, что Робин был твердо убежден: он знает Пен намного лучше и глубже, чем ее мать или ее младшая сестра Пиппа. Сейчас он чувствовал: она не откровенна с ним, что‑то скрывает. Даже хуже — пытается обмануть.

— В чем дело? — вскинула голову Пен, так как он продолжал с недоверием смотреть на нее. — Отчего желание человека удалиться по своим личным делам вызывает подозрения?

Она попыталась рассмеяться.

— Ладно. Увидимся позднее, — примирительно сказал Робин.

Он медленно направился к лестнице, ведущей вниз, Пен пошла в противоположном направлении. Но как только она скрылась из виду в конце галереи, он повернулся и двинулся за ней. Несмотря на некоторую грузность, походка у него была легкой, если не сказать — изящной. Следуя по ее стопам, он попал в узкий коридор за галереей и увидел, как Пен идет по нему торопливой походкой, словно и впрямь спеша в туалетную комнату.

Внезапно он потерял ее из виду, она словно растворилась в стене. Он остановился в недоумении, хмурясь и теребя свою неухоженную бороду. Он плохо знал эту часть огромного дома, но понимал, что никаких потайных ходов здесь быть не может и скорее всего Пен скрылась в одной из бесчисленных комнатушек позади свисающих с потолка гобеленов. Что поделаешь? Она его переиграла. Он повернулся и зашагал на этот раз прямо к лестнице, чтобы спуститься в зал.

Из‑за гобеленов Пен наблюдала за ним. Она знала его повадки и понимала, что он не оставит ее в покое: с отроческих лет у них шла подобная игра. Правда, сейчас он хотел таким способом выразить серьезную взрослую озабоченность ее душевным состоянием.

Когда путь стал свободным, она вышла из укрытия и поспешила в комнату, которую хорошо знала и любила и которая совмещала функции кабинета и библиотеки. Единственным из семейства Брайанстон, интересовавшимся книгами и заботившимся о пополнении библиотеки, был ее покойный муж Филипп. Нынешний глава дома Майлз был малообразован, не слишком грамотеи; она никогда не видела в его руках книгу. Даже его мать, несмотря на свой недюжинный ум и явные способности, с трудом могла произвести простейшее арифметическое действие или нацарапать подпись на деловой бумаге. После смерти Филиппа почти все дела по дому она переложила на управляющего.

Пен дошла до библиотеки, так никого и не встретив: скопление гостей потребовало внимания всех слуг в доме. Она тихо прикрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной, оглядывая комнату, где они с Филиппом провели вместе столько приятных часов. Она не могла считать себя равной ему по образованности и начитанности, однако ее мать, будучи сама достаточно просвещенной женщиной, сумела привить дочери интерес и любовь к чтению, а также стремление узнать то, чего не знаешь. Поэтому Пен, оглядывая армаду книжных полок, с щемящей грустью вспоминала то время, когда они с Филиппом сиживали здесь в полной тишине, прерываемой лишь шелестом страниц или скрипом пера по бумаге. Ей казалось, она различает эти слабые звуки, видит смутный силуэт Филиппа, склонившегося над дубовым письменным столом… светлые волосы почти касаются книжных страниц, на столе перед ним бумага — на случай, если понадобится что‑то записать. Тоска сдавила ей сердце: знакомое ощущение, оно реже приходит теперь, спустя почти три года после его смерти, но остается таким же острым, как и прежде.

Она продолжала стоять у двери, стеснение в груди проходило, глаза наполнились слезами, которые не пролились. В голове билась одна мысль. Все та же…

«О, если бы со мной был мой ребенок… тот самый… зачатый в любви…»

Отчаяние отступило, напряжение спало, глаза высохли. Видения исчезли, воспоминания тоже. Осталось ощущение необходимости. Цель. То, что помогает ей продолжать жить… Ведь она родила ребенка! И где‑то здесь, в комнате, она уверена, среди различных документов, записей, среди бумаг и священных книг, должно… обязательно должно находиться свидетельство о его рождении. Даже если он появился на свет мертвым, как ей сказали…

Тогда она была так больна… После страшных родовых мук ее тело продолжали терзать боль и лихорадка, сознание едва теплилось. Когда ее мать и отчим добрались наконец до поместья Брайанстонов в Хай‑Уикоме, они немедленно забрали ее оттуда, и потребовался почти год, чтобы она благодаря их неусыпным заботам окончательно пришла в себя и физически, и душевно.

Сегодня она впервые после родов оказалась под крышей брайанстоновского дома. Впервые появилась возможность попытаться отыскать хоть какие‑то сведения о ребенке, его появлении на свет. Брайанстопы вели себя так, словно вообще никакого ребенка не было, словно ей привиделись и нелегкая беременность, и преждевременные тяжелейшие роды, и страшные последствия. Ее собственная мать и отчим уговаривали ее забыть обо всем — если не забыть, то примириться с происшедшим, потому как горю не поможешь, — оставить все в прошлом.

Но Пен не могла, не хотела согласиться с тем, что существо, которое взрастало в ее чреве, шевелилось и брыкалось там, давая о себе знать, которое стремилось выйти на свет Божий, чтобы жить… Нет, это существо не может так просто быть вычеркнуто из мира, списано со счетов.

Она не верила, что ребенок родился мертвым: ведь она собственными ушами слышала его крик…

Это и считали ее навязчивой идеей, даже душевным расстройством. Она приняла решение вернуться на службу в окружение принцессы Марии, к жизни, какую вела и знала раньше. Чтобы подтвердить: она здорова, что бы ни думали окружающие. Но под обличьем обыкновенной придворной дамы, вдовы известного в высших кругах человека, продолжала жить фанатичная убежденность, что ее ребенок жив.