К сожалению, Мадритч, Титч и он, Оскар Шиндлер, были единственными, кто регулярно приобретал для заключенных хлеб на черном рынке…

Когда Гет уже приготовился пригласить всех к столу, герр Бош подхватил Шиндлера под руку и повлек его к дверям, рядом с которыми играли музыканты, словно надеясь, что звуки музыки заглушат их разговор.

– Мне кажется, дела идут неплохо, – начал Бош.

Шиндлер улыбнулся собеседнику:

– Вам на самом деле так кажется, герр Бош?

– Безусловно, – подтвердил Бош. Конечно, он просматривал бюллетень Инспекции, в котором упоминались контракты, заключенные с фабрикой Шиндлера.

– Я бы хотел выяснить, – продолжил Бош, склоняя к нему голову, – на фоне сегодняшнего подъема, обусловленного, несомненно, нашими выдающимися успехами на различных фронтах… я хотел бы узнать, нет ли у вас желания сделать благородный жест. Ничего особенного. Всего лишь жест.

– Почему бы и нет, – ответил Шиндлер.

Он испытал приступ тошноты, понимая, что его откровенно пытаются использовать, и в то же время – ощущение, близкое к восторгу. Учреждение шефа полиции Шернера уже дважды использовало свое влияние, чтобы вытащить Шиндлера из тюрьмы. И теперь оно обращалось к нему за одолжением, что позволяло в будущем снова прибегнуть к его защите.

– Моя тетя в Бремене стала жертвой бомбежки, бедная старушка, – пробормотал Бош. – Она все потеряла! Вплоть до супружеской постели. И комод – со всем ее мейсенским фарфором и посудой. Вот я и интересуюсь: не могли бы вы обеспечить ее какой-нибудь кухонной утварью? И, может, супницу-другую, которые вы производите на ДЭФ…

Германская фабрика эмалированной посуды была одним из наиболее процветающих предприятий герра Шиндлера. Немцы именовали его ДЭФ[1], поляки и евреи предпочитали другое название – «Эмалия».

– Думаю, это можно будет устроить, – сказал Шиндлер. – Вы хотите, чтобы я отправил ей товар напрямую или через вас?

Бош даже не улыбнулся.

– Через меня, Оскар. Я хочу вложить небольшую записку.

– Конечно.

– Значит, договорились. Скажем, каждого предмета по полгросса – суповых тарелок, блюдец, кофейников. И полдюжины таких же супниц.

Герр Шиндлер, выпятив челюсть, мысленно расхохотался. Ему приходилось постоянно раздавать подарки. Но когда заговорил, он был воплощением любезности. Ну, ясно, Бош просто принимает глубоко к сердцу мучения родственников, пострадавших от бомбежек…

– У вашей тети сиротский приют? – проворковал Оскар.

Бош снова посмотрел ему прямо в глаза; однако его собеседник, хотя и выпил, явно ни на что не намекал.

– Она старая женщина, безо всяких средств к существованию… И она сможет обменять то, в чем у нее не будет нужды, на необходимые вещи.

– Я скажу своей секретарше, чтобы она позаботилась.

– Той польке? – спросил Бош. – Красотке?

– Красотке, – согласился Шиндлер.

Бош попытался было свистнуть, но губы не подчинились ему из-за чрезмерного количества выпитого бренди, и получилось лишь слабое шипение.

– Ваша жена, – откровенно, как мужчина мужчине, сказал он, – должна быть святой.

– Так и есть, – вежливо подтвердил герр Шиндлер.

Он охотно предоставит Бошу кухонную утварь, но из этого не следует, что он позволит ему обсуждать свою жену.

– Скажите мне, – снова обратился к нему Бош. – Как вам удается держать ее в неведении? Она должна все знать… или вы жестко ее контролируете?

Добродушное выражение сползло с лица Шиндлера, уступив место холодному высокомерию. Из его горла вырвался глухой раздраженный звук, который ничем не напоминал нормальный голос Шиндлера.

– Я никогда ни с кем не обсуждаю личных вопросов, – произнес он.

Бош спохватился:

– Прошу прощения. Я не хотел…

Он рассыпался в извинениях.

Этим веселым вечером герр Шиндлер не собирался объяснять герру Бошу, что дело тут не в контролировании кого бы то ни было, что несчастье его брака заключалось в сочетании астеничного темперамента фрау Эмили Шиндлер и бурного жизнелюбия герра Оскара Шиндлера, которые, отвергнув разумные советы, некогда соединили свои судьбы по доброй воле.

Раздражение, которое Бош вызывал у Оскара, имело более глубокие корни, он и сам это понимал. Эмили очень напоминала Оскару его покойную мать, фрау Луизу Шиндлер. Герр Шиндлер-старший бросил Луизу в 1935 году. Поэтому Оскар испытывал подсознательное ощущение, что, влезая в тайны его брака с Эмили, Бош пытается оскорбить его отца…

Бош все еще извинялся. Человек, который мог спокойно запустить руку в любую кассу Кракова, едва не вспотел от паники при мысли, что может потерять шесть дюжин дармовых наборов кухонной посуды.

Гостей пригласили к столу.

Горничная подала луковый суп. Пока собравшиеся отдавали ему должное, братья Рознеры продолжали играть, переместившись поближе к обеденному залу, но не настолько, чтобы мешать передвижениям горничной или Ивана с Петром – двух украинских ординарцев Гета.

Герр Шиндлер, сидевший между высокой девушкой, за которой уже начал приударять Шернер, и симпатичной худенькой полькой, говорившей по-немецки, обратил внимание, что обе его соседки наблюдают за горничной.

Она была одета в привычную униформу домашней прислуги – черное платье и белый передник. Никакой шестиконечной звезды на рукаве или желтой метки на спине. И все-таки сразу становилось ясно, что она еврейка. Внимание женщин привлекло ее лицо. На скуле у нее проступил синяк, но Гет совершенно не стеснялся демонстрировать прискорбное состояние своей прислуги гостям из Кракова. Обе соседки Шиндлера по столу и он сам обратили внимание не только на этот синяк, но и на багровое пятно, начинающееся из-под воротничка в том месте, где хрупкая шея служанки переходила в плечи.

Амон Гет тоже не оставил девушку без внимания: повернувшись к ней вместе со стулом, широким жестом руки он словно продемонстрировал ее собравшейся компании. Герр Шиндлер не был в этом доме шесть недель, однако его информатор сообщил ему, что отношения между Гетом и девушкой носят извращенный, болезненный характер. В компании друзей он обсуждал ее, не скрывая самых мерзких подробностей. Он прятал ее только тогда, когда ему наносили визит старшие офицеры не из района Кракова.

– Дамы и господа, – воззвал он, изображая вдребезги пьяного конферансье из кабаре, – разрешите представить вам Лену. После пяти месяцев пребывания у меня она наконец научилась вести себя и управляться на кухне.

– Насколько я могу судить по ее лицу, – заметила высокая немка, – она нередко натыкается на кухонную мебель.

– Что ее ждет и впредь, – с утробным смешком сказал Гет. – Да. И впредь. Не так ли, Лена?