свои услуги и воинскую умелость кому угодно, хотя бы и дьяволу, лишь бы в просторных карманах широченных штанов не переставали звенеть упругим, греющим дерзкое сердце гудом серебряные монеты, и понимающим, что все на земле временно, придет день, когда Аллах призовет и его и возблагодарит за те неисчислимые страдания, которые он принес людям другой веры, ибо что они есть, как не пыль, сбитая с его кожаных сапог коленопреклоненным рабом?..

«Воистину так!» — думал Святослав, и что-то щемящее, болезненно острое почти физически ощущаемо обжигало грудь, и было трудно обрести себя после жестокой щемоты и снова сделаться тем, кем хотели бы видеть своего князя отроки и молодые гриди, волей управительницы Ольги оказавшиеся ныне рядом с ним на суровой неласковой земле Ладожья, изодранного на куски многочисленными рукавами рек и речек и томно посверкивающими озерами.

Конюшенного звали Радогостем, и было это имя как бы противно истинной сути этого человека, но только в те поры, когда он не брал в руки гусли и не выплескивал из груди грустную, а вместе радостную песнь, чудными, едва ли не райскими звуками оттесняющими хладность жизни, а пуще того ласкающими ослабевшее в тягостных бореньях человеческое сердце. В эти поры тем, кто оказывался возле сказителя, мнилось, что Радогость одно только и знает: возносить в небесные дали песнь свою, и возносить так высоко, чтобы от нее исходила благодать на все росские земли, хотя бы и нестойкая, способная в любое мгновение растаять. Но то и ладно, что этого еще не случалось, а если даже случится, то не скоро…

Радогость со вниманием наблюдал за тем, как Найден, так по прошествии времени стали звать мальчонку, оглаживал маленькой жесткой ладонью вороного жеребенка, запустив руку в свалявшуюся гривку и что-то бормотал невесть на каком наречье, но, должно быть, на том, о котором ныне и сам запамятовал, а только нечто допрежь его прихода на Русь, вроде бы удавленное, когда кажется, что уже и не сыщешь ничего в душе, вдруг да и давало о себе знать, и чаще нечаянно, ничем со стороны не подталкиваемо.

Святослав, подойдя поближе к Радогостю, прислушался к бормотанию Найдена и вдруг понял, откуда этот вьюноша?.. Ну, конечно же, с Вольного Поля, должно быть, проживал в поселье бродников, с малолетства обученных держаться в седле; не в один день сыщешь сходного с ними повадками и умелостью в верховой езде.

— Вот значит как! — сказал Святослав, улыбаясь, и украдливо, так что Радогость даже не заметил, что князь побывал ныне на конюшенном подворье, отошел от него.

2

Писал иудейский царь Иосиф восточному владыке Хасдаи Ибн-Шафруту: «Я живу на островах в дельте могучей реки, прозываемой в нижнем ее течении Итилем, а в верхнем — на славянский лад Воложей, и не пускаю воинственных россов. Не будь меня, они давно покорили бы всю страну исмаильтян. Племена россов сильны и многочисленны, и всяк вьюноша, взросший в сих племенах, не расстается с мечом даже и в те поры, когда тот непотребен ему…»

Песах, ныне редко выходящий из дворцовых покоев, со вниманием вглядывался в чуть затененные от времени, как бы даже что-то утратившие от прежнего звучания, письмена, а думал не об этом, не о том, что написано на тускло-синих пергаментных листах, а о времени, которого у него, по всему, оставалось мало: земное время подвигает лишь к перемене формы, а ему, царственному, возвеличенному не только иудеями, но и теми народами и народцами, что подпали под его власть, не хотелось бы отказываться от прежней формы, но ощущать бессмертие в душе, холодной и суровой, достойной возвышения среди Богом избранных. «Что я есть, — думал Песах, — Как не земной посох в руках Господа?..» Мысль сама по себе мало о чем говорила ему, тем не менее влекла его, дерзкого в суждениях, невесть к какому порогу, но только не к тому, что доступен живущему на земле обычной человеческой жизнью. Она как бы отстраняла его от остального мира, возвышала над ним. Это было приятно Песаху. Представлялась возможность видеть себя в ряду с другими, пускай и отмеченными Знаком небесного благословения, но стоящим выше их, одинаково с ним поднявшимися от земли и сумевшими воспарить над нею и повести за собой, подобно Вседержителю истинной Веры солнцеликому Моисею, тысячи неразумных своих соплеменников.

Все так… Но тогда почему у него на сердце непокой или что-то приближенное к нему? Отчего не радует даже уход в воспоминания о минувших летах, когда он стоял во главе могучего войска и с упорством необычайным продвигался в глубь чужих земель, захватывая города и оселья иноверцев и сея про меж них лютую смерть, ибо сказано Вседержителем духа иудейского: «Убей врага, убей жену и брата врага, убей детей его, чтобы, войдя в леты, они не подняли на тебя руку…»? Песах был тверд и непреклонен, даже если побежденный клялся, что никогда не пойдет войной на земли, где ныне правят его соплеменники, и детям и внукам повелит обходить их стороной. Он и повинившегося и раскаявшегося не оставлял в живых. Что есть раскаянье врага, как не проявление слабости? Надо ли, чтобы спустя время он отошел от нее и опять прилепился к силе?.. Песах был сыном своего племени, исто верил в его избранность меж другими народами и часто говорил:

— Что из того, что мы рассеянны по белу свету? Придет время, и сделаемся как един кулак, и вознесем его над миром. Да и что есть нынешнее рассеяние, как не стремление Бога чрез это укрепить дух наш?.. Лишь в муках и страданиях рождается народная крепь. После многих лет странствий осев в Хазарии и сделав ее землю своею, пусть и не обетованной (Это еще впереди!), испытав на собственной шкуре, что значит быть гонимым за веру и унижаемым, мы только укрепились в духе.

— Ты царь наш!.. — говорили Песаху не только в ближнем окружении, сверкающем златотканными одеждами, а и про меж простолюдинов-иудеев. — И мы пойдет за тобой хотя бы и на смерть!

И то были не просто слова. Песах понимал это и умело пользовался властью, врученной ему хаберами, которая вначале распространялась лишь на воинство, а потом уж и на те города и оселья, куда ступала нога его боевого коня. Песах воевал с буртасами и тюркютами, пайнилами и ясами, касогами и черными булгарами, и с другими племенами, и все они сделались его данниками. Подобно царю Иосифу, он уничтожил великое множество необрезанных, а