Ребекка сидит в уголке, свесив ноги с верхней койки, ей спокойно и море по колено. Каким-то чудом рядом оказывается Калеб.

– Поганый день, – замечает он так тихо, что слышит только Ребекка.

Она кивает, ощущая теплоту его бедра, головой Калеб почти упирается в потолок.

– Хуже некуда, – соглашается Ребекка. Сквозь пьяный угар она думает, что завтра снова попробует наладить отношения с соседкой Кары – как там ее зовут? Мэй? Следом накатывает раскаяние: никто не соизволил пригласить Мэй на вечеринку.

Внизу гудит блендер, дребезжит лед.

То и дело слышится: «На, попробуй», пластиковые стаканчики передаются по кругу, каждый делает глоток. К одной рюмке разом прикладываются по нескольку человек.

Рано или поздно веселящиеся сегодня студенты-биологи узнают: отдельные паразиты способны управлять поведением носителей в свою пользу. Происходит это следующим образом: несколько человек собираются в тесном помещении, несколько пар легких дышат одним воздухом, несколько ртов пьют из общего бокала – и так на протяжении многих часов.

Наконец вечеринка заканчивается. Заканчивается, как всегда, стуком в дверь и голосом дежурного. Дежурный на три года старше остальных и умеет не замечать спиртное.

– Ладно, ребята, на сегодня достаточно. Расходимся.

Студенты вываливаются в залитый флуоресцентным светом коридор и, покачиваясь, разбредаются по комнатам – кто по одному, кто по двое. Немного отстав от подруг, Ребекка в одиночестве идет к себе, как вдруг затылок обжигает чье-то дыхание.

– Пошли. – Калеб берет ее за руку.

Так непривычно ощущать внезапное переплетение их пальцев, так непривычно вдыхать аромат его кожи, жевательной резинки и мыла, и так приятно чувствовать себя желанной.

– Здесь нам не помешают. – Калеб толкает пожарную дверь и выводит Ребекку на лестницу.

Створка за спиной захлопывается, отрезав свет и гомон в коридоре. Они остаются одни, парень и девушка, тихо сидящие в темноте на холодной ступеньке.

Другие девчонки считают Калеба тощим, но в глазах Ребекки он высокий и поджарый. В резких чертах лица просматривается ум, некая практичность, как у хорошего дизайна.

Ребекка ждет, когда он заговорит.

Калеб вытаскивает из кармана пакетик «M&M’s».

– Хочешь?

В звенящей тишине даже хруст упаковки кажется оглушительным.

Калеб высыпает драже ей в ладонь.

Какое-то время сидят молча. Пока Калеб громко грызет конфету, Ребекка гадает, с чего начать.

– Мне так стыдно, что я не поговорила с ее родителями, – произносит она чуть погодя. – Просто не знала, что им сказать.

Калеб бросает конфетку в лестничный пролет. Пролетев десять этажей, та приземляется с характерным «бамс».

– В таких случаях никто не знает, – замечает он.

До Ребекки дошел слух, будто у Калеба умер брат.

Опьяневшие, сонные, они продолжают болтать. «Калуа» окутывает сознание приятной дымкой. Все вокруг – тусклый свет, ржавые перила, приглушенный стук капель вдалеке – наполняется смыслом, точно события всего вечера уже стали воспоминанием.

Ребекке хочется столько ему рассказать! Рассказать о строгих порядках в ее семье, о запрете на кино, косметику и походы в школу, об уроках алгебры вместе с братьями за кухонным столом, пока мать штудировала пособия по домашнему обучению, а отец тщетно пытался устроить дома приют. Однако слова застревают в горле, и Ребекка тихонько кладет голову Калебу на грудь, словно надеется передать мысли по другим каналам – через тепло своей руки, прижатой к его плечу.

Калеб методично швыряет драже вниз, точно они сидят у края глубокого колодца и загадывают желания на камешках.

– Люди не знают, что сказать, потому что на самом деле сказать нечего, – резюмирует он, и Ребекка словно заглядывает в его прошлое. – Ничего тут не скажешь.

И тут Ребекка явственно слышит, как много лет спустя сама рассказывает эту историю – кошмар своей юности – о девочке Каре в общежитии, о первом соприкосновении со смертью на втором месяце учебы.

Наблюдая, как последняя конфетка рассекает воздух, они сталкиваются лбами. Отпрянув, смотрят друг на друга – их лица так близко в полумраке – и начинают хохотать. Калеб гладит ее по волосам. Следом происходит долгожданный поцелуй. Его губы отдают шоколадом. Их зубы соприкасаются – Ребекка не знает, правильно это или нет. Ладони Калеба ложатся ей на бедра. Палец скользит по обнаженной полоске кожи на талии. Юношу слегка трясет, однако его нервозность приятнее самоуверенности. Ребекка чувствует, что вступает в новую жизнь – прямо здесь и прямо сейчас. Ее согревает лихорадочная надежда, восторг, свойственный лишь молодости.

Девочки спят допоздна, головы гудят от ликера. Постепенно они просыпаются – сходить в туалет, попить водички, принять спрятанное в тумбочке болеутоляющее или задернуть шторы, морщась от яркого света очередного безоблачного дня.

Одна за другой они возвращаются в постель и вскоре проваливаются в яркие грезы поверхностного сна.

Ближе к полудню происходит нечто экстраординарное: все начинают видеть похожие сны, с одинаковым сюжетом и отчетливым одинаковым звуком. Девочкам снится, что где-то кто-то кричит.

Спустя пару секунд они просыпаются, и сон становится явью: кто-то действительно кричит.

В коридоре девочки натыкаются на Калеба, в боксерских трусах, без рубашки. От истошных воплей худая грудь ходит ходуном. Для многих вид насмерть перепуганного парня в новинку.

– Ребекка! – Калеб тычет пальцем в сторону своей кровати, где по подушке разметались ярко-рыжие локоны. – Ребекка! – повторяет он. – С Ребеккой беда!

«Ну и жуть творится в колледже!» – судачат обыватели Санта-Лоры в скобяной лавке, в супермаркете, на прогулках с собаками. «Слыхали, какой кошмар приключился в колледже?» – спрашивают соседи через забор, перешептываются старшеклассники на переменах. Ощущение, будто колледж – неприступный остров, откуда не просочится ни один микроб.

Местные журналисты окрестили недуг сонной болезнью. Одна девочка мертва, другая в коме, обе проживали буквально через дверь.

Калифорнию накрывает засуха. За три месяца ни капли осадков – хуже, чем в прошлом году. Никогда еще озеро Санта-Лоры не опускалось до такой низкой отметки, никогда еще песок не наметало дюнами, старые доки стоят на отмели, в пятидесяти футах от кромки воды.

Хуже засухи не видели уже лет сто, если не пятьсот.

Впрочем, сама по себе погода восхитительная. Солнце светит шесть недель кряду.

Казалось бы, страдать в такую погоду противоестественно, целительная сила красоты должна отгонять смерть, однако виноградники в долине чахнут, лужайки буреют день ото дня, высушенные тем же солнцем, что прогревает садовые качели на много месяцев вперед.