— А нельзя ли все же взглянуть на интересующий меня документ? — робко напомнил Ланс, когда профессор окончательно выдохся.

Брис смог лишь всплеснуть руками.

— Ты продолжаешь настаивать?

— Я смиренно прошу человека, всегда отличавшегося редким великодушием.

— К падшим?

— К разным.

Несколько минут Брис колебался — поддаться ему на такую приятную лесть или отвергнуть наглеца. Ланс потратил то же самое время, чтобы прикинуть, как быстро он сможет организовать налет на особняк, если профессор вдруг заупрямится.

Но, к счастью, чаши Мировых Весов склонились в пользу просителя. Лэйгину милостиво было дозволено узреть желаемое. Да, да, Брис так и сказал: «Узри же!», будто речь шла о священной реликвии, а не о нестоящем ни галля[2]листочке бумаги.

И пока Ланс жадно вглядывался в значки, скопированные самым точнейшим образом с глиняной таблички, Та, Другая смотрела на него самого. Пристально и, пожалуй, даже испытующе. Как всегда со своего скромного пьедестала, как всегда недоверчивая и тревожная.

Небольшая женская голова, отлитая из бронзы — находка, сделанная Брисом Аделардом во время самой первой экспедиции в Южной пустыне, вот уже много лет пылилась под стеклянным колпаком. Она могла стать мировой сенсацией, а превратилась в пленницу консервативного разума. Не знали древние бихарцы такой техники, не могли отступить в изображении людей от строгих канонов. И вообще, не ведали о том, что за Великим Морем, в Землях Вечной Тьмы живут люди, да еще с таким строением лиц.

Стоит хоть раз по-настоящему вглядеться в эти мягкие линии щек, висков и шеи, чтобы уяснить: она — Другая, она из других времен, она из… Калитара.

Смешно, конечно, утверждать, будто Ланс влюбился в бронзовую голову. Уже нет. Но когда-то в отрочестве… Впрочем, никому ведь не заказано держать ориентир на некий идеал, не так ли?

А в копии предмета за номером 3411 дробь 7 было написано: «Когда (ты?), проходя мимо, одариваешь улыбкой (меня?), подобной последнему лучу солнца, (я?) становлюсь сильнее в два раза».

Стихи! Просто любовные стихи. Ланс встретился взглядом со ставшими насмешливыми глазами Другой.

«Тебе смешно? Ты знала?»

Нет, Лэйгин не был разочарован. Ничуточки! Хотя бы потому, что сию секунду получил доказательство, что он — единственный во всем мире человек, который действительно знает язык Калитара.

От открывшихся перспектив аж голова закружилась. Значит, баснословные деньги, отданные перекупщику за каменную скрижаль с текстом на двух неведомых языках, потрачены были не зря. После сделки Ланс остался в прямом смысле без сапог. Одно из наречий оказалось родственным древнебихарскому, разве не чудо? Оно самое!

Год, чтобы установить тождественность текстов, еще три года ушло на расшифровку, и вот теперь такое неопровержимое свидетельство.

Стихи? Как романтично! Наставник продиктовал юному царевичу классический стихотворный текст? А может быть, молодой венценосный повеса поместил в библиотеку поэму, как верный рецепт для очарования строптивой красотки? Никто уже не узнает. А Другая не скажет.

«Так ведь? Будешь загадочно молчать и улыбаться?»

Она, разумеется, не ответила.

Смешно сказать, но Ланса смутила именно шляпка Оливи. Не модные чулки с ручной вышивкой, и даже не сумочка, на которые у студентки, при огромном желании шикануть, вполне могло хватить денег. Такие шляпки, чьи поля и тулья плотно обшиты крошечными перышками экзотических птиц, появились в продаже в тот самый день, когда Ланс выезжал из столицы. Кто-то другой не обратил бы внимание на такую мелочь, но только не Лэйгин.

— Миленько, — как бы невзначай похвалил он подозрительную шляпку. — Птичек не жалко?

Оливи не слишком удачно отшутилась. Возможно, просто волновалась, а может быть…

И так как выяснять истину было еще рано, да и невместно как-то, Ланс Лэйгин, вручив даме букетик фиалок и галантно мурлыкнув: «Вашу ручку, сударыня», стремительно увлек девушку в обитель местной богемы.

Избранное общество творческих личностей традиционно источало яд и зависть каждой порой кожи, а потому густой дым, повисший над крошечной сценой, на две трети состоял из взаимной ненависти и только на треть был обычным, табачным.

А что такого в ненависти особенного? Искреннейшее из чувств! И ничуть не в меньшей степени провоцирующее на пописывание проникновенных виршей, чем страстная любовь. В конце концов, что такое ненависть, если не подло неразделенная с остальным человечеством любовь к самому себе — единственному и неповторимому?

Ланс и его спутница явились прямо к самому началу действа. На сцену вышел молодой человек с бледным до легкой прозелени… э-э-э… ликом и печально завыл в дымное пространство:

— Утро гниенья

Радость уныло

Усталое бденье

Багровым влеченье

Бледная дева

Смеяться мерзавец

Волны залива

Вдовицы палец.

Поэт смело экспериментировал со словом, на вкус Ланса даже слишком смело.

Аплодисменты же, против всякого ожидания не посвященной в тонкости творческого процесса Оливи, оказались бурными и продолжительными. Так рукоплещут только полному ничтожеству, которого никто не считает достойным соперником. Юноше следовало насторожиться после того мощного потока лести, которым омыли его коллеги по перу. Неспроста они так добры, ох неспроста! Но начинающий творец подобен токующему глухарю, и чем громче заявляет он о себе, тем меньше замечает, что действительно происходит вокруг.

— Какая чушь, — тихо возмутилась девушка. — Как этот бред может кому-то нравиться?

— Тем, кто пишет лучше. Потому что ничто так не радует человеческое сердце, как вид конкурента, севшего прилюдно в лужу.

— Но парень ведь считает себя гением.

— В этом весь смысл. А потом, когда его стишатки не возьмут печатать даже в рекламный листок, сегодняшние льстецы будут хором его жалеть. И желать успеха, точно зная, что оного не будет никогда.

— Ты так хорошо разбираешься в поэзии и закулисных интригах.

— Скорее — в людях.

Интимное «ты» Лансу очень понравилось. Хорошее начало для хорошей дружбы.

Тем временем воодушевленный пиит потуже затянул на шее длинный шарф и просипел:

— А теперь экспромт, друзья.

Черный гроба бородатый

Сине-глазое лила

Обреченный умерла

Звезд страдательное лапы.

Дальше было еще хуже. Юноша исторгал из себя все новые и новые фонтаны вдохновения, жестокая публика веселилась от души, скандируя в перерывах между опусами «Ещё! Ещё!». Самые изощренные недоброжелатели дарили виновнику цветы.