Но эта история чуть не обернулась для отца настоящей трагедией. Врачи насчитали на его теле около двухсот пчелиных укусов – тяжелейшая интоксикация чуть не закончилась смертельным исходом. Сначала он ходил весь распухший, потом его забрали в больницу, где несколько недель он лежал под капельницей. Но о предсмертном состоянии отец быстро забыл и продолжал рассказывать историю бегства от взбешенного улья в самых немыслимых деталях. В процессе повествования забор все больше вырастал на лишние сантиметры, а гуляющие вредили ему то так, то эдак. Иногда даже подставляли ножку, когда он бежал к пруду, но в итоге были наказаны за свое жестокосердие.

Я слушала очередной раз его рассказ о пчелах и чудесном спасении от них, и мне казалось, что он не прочь был бы погибнуть в такой веселой переделке. Это придало бы его жизни какой-то пусть и дурацкий, но смысл, которого ему явно недоставало.

Иногда отец брал меня на работу. Огромное желтое здание бывшего Воспитательного дома, в котором поселилась в конце 30-х годов Академия Дзержинского, возвышалось над Москвой-рекой, огороженное решетками с острыми наконечниками. До того, как я попала внутрь, мы приходили сюда с мамой. Перед входом стояли неживые солдаты с ружьями перед коричневыми будками. Издалека, завидев отца, идущего к выходу по длинной аллее, я проскакивала сквозь черные металлические прутья ограды и кидалась к нему. Солдаты смешно крутили головами, пытаясь что-то кричать мне вслед, и даже щелкали затворами, но я не боялась. Отец махал им рукой, и они снова окаменевали.

Однажды меня не с кем было оставить, и он взял меня с собой на работу. Так мне удалось увидеть огромный желтый замок изнутри. Отец держал меня за руку, и мы шли и шли сквозь длинные круглые арки; в огромных окнах мелькали стоп-кадрами река, старые крыши закрытого двора. Мы спускались и поднимались по широким крутым лестницам вверх-вниз и наконец оказались в его комнате. Он работал с телевизионными приборами. Первое, что показал мне отец на большом экране телевизора, стоящем у него на столе, была дрожащая картинка, на которой различалась поверхность Луны, где почему-то, переминаясь с ноги на ногу, стоял настоящий космонавт. Изображение было очень мутным и оттого показалось мне абсолютно настоящим. Тогда еще на Луне никого не было, и я очень удивилась. Отец подмигнул мне, и я поняла, что это какая-то тайна, к которой я оказалась причастна. Потом он предложил мне отправиться в соседний отсек, где на стенке была наклеена фотография Земли, а под ногами было нечто похожее на лунный пейзаж. Он надел на меня белый шлем, наставил камеру, висевшую на потолке, и быстро вышел из закутка.

– Смотри сюда! – крикнул он. Я заглянула в небольшое оконце. На большом экране его телевизора в дрожащем черно-белом изображении я узнала одинокую небольшую фигурку – это была я, из-под белого шлема торчал мой капроновый бант, – перемещающуюся по Луне. Мне сделалось очень тревожно. Я, которая была здесь, и я, которая дрожала на черно-белом экране телевизора, существовали абсолютно раздельно. Девочка, попавшая на Луну, грустно смотрела на меня с экрана. Я закричала и выбежала оттуда, сдирая с себя белый шлем. – Значит, это все неправда, неправда! – кричала я. – Значит, той Луны не было??

Отец почему-то покатывался со смеху. Он ничего не отвечал мне, а когда в комнату заглянули сотрудники, хохоча говорил:

– Вот так же и майор Ковшов и Тарлыков, и Шапкин попались. Все поверили!

– А сколько лет дочке? – спросил его кто-то, сочувствуя мне больше, чем майору, который попался.

– Восемь! Но они-то точно так же возмущались!

Я так и не поняла, чем отец занимался на работе. Про Луну он мне потом сказал, что это такое развлечение, а вообще, они делают тепловизоры.

– Для чего?

– Чтобы видеть врага в темноте.

С врагами все было странно. Отец приходил с работы и говорил про каких-то арабов, которым, что за технику ни отправь, они ее ломают и бросают. Что мы им лучшее, а они – варвары. Объяснять про варваров отец не хотел. Вырастешь – поймешь, – дружелюбно говорил он и вздыхал. Потом возникли чехи. Они как-то незаметно вошли в наш дом. Единственное, что я поняла, что чехи – взбунтовались, и нам всем почему-то от этого очень страшно.

Отец стал рассказывать за ужином впечатления своих старших товарищей. Одну историю он излагал по многу раз, и потом уже на бис друзьям-военпредам.

В Прагу шел военный эшелон из Москвы. «И вдруг откуда-то выскочила, – говорил отец, – «патлатая», молодая шпана и легла на рельсы». Поезд успел затормозить. Оттуда вышли наши военные и стали уговаривать молодежь освободить путь. Но все было бесполезно. Те продолжали лежать на рельсах. И тогда из вагона выскочили сопровождающие поезд по линии Варшавского договора гэдээровские автоматчики; их форма почти не отличалась от прежней немецкой. Они отодвинули наших военных, построились в цепь. Один из них скомандовал: «Айн, цвай, драй». И тут хиппи вскочили и бросились врассыпную, немцы-то не стали с ними церемониться! – веселился отец.

Но какая-то неуверенность все-таки звучала в его голосе. Было видно, что ему нравился сам сюжет. Яркий и кинематографический. Вот они фрицы-немцы (тьфу), наши немцы выходят в черной форме, так похожей на ту, знакомую по фильмам, и враги (кто – враги?) – разбегаются. Надо было рассказывать быстро-быстро, чтобы ни секунды не задуматься, потому что иначе из рассказа выскакивал какой-то второй, а то и третий смысл, в котором слышалось: «А, черт знает зачем мы все это делаем?»

Когда я узнала, что отец уходит из дома, я мучительно стала искать в памяти подтверждение его любви к маме. И тут я вспомнила, что случилось, когда он решил, что мы погибли. Мне было десять лет, шел 1970 год. Родители стали торжественно доказывать, что мне надо, наконец, съездить на родину в Приморский край в город Уссурийск. Тем более мама уже больше десяти лет не виделась с собственной матерью, меня же бабушка Таисия помнила только в младенчестве, а во все последующие годы – по фотографиям. И мы с мамой отправились в путь. Я никогда еще не летала на самолете, и все боялись, что меня будет обязательно тошнить. Однако все шло нормально, мы должны были пересесть в Хабаровске и лететь дальше – во Владивосток. Но где-то через несколько часов полета самолет попал в жестокую грозу. За иллюминаторами сверкали молнии, молодые стюардессы метались по салону, еле удерживаясь на ногах. Было видно, что они близки к панике. Но я почему-то не боялась. Может быть, в воздухе самолет всегда себя так ведет? К тому же мама вообще ничего не замечала. Справа от нее сидел мужчина, с которым она увлеченно общалась. Мама была так захвачена разговором, что только изредка поворачивалась ко мне и спрашивала утвердительно:

– У тебя ведь все в порядке? – и снова продолжала нескончаемую беседу. Попытки обратить ее внимание на молнии за окном иллюминатора, падающих в проходах стюардесс ни к чему не приводили. Она была в какой-то своей реальности, которая не имела отношения ни к самолету, ни к нашей поездке. Мужчина не отрывал от нее взгляда, и они словно были заворожены друг другом. По громкой связи сообщили, что самолет не принимают ни в Хабаровске, ни во Владивостоке. Повсюду грозы и наводнение. Мы летели куда-то и наконец все-таки приземлились на военном аэродроме. Ни в каких аэропортах прибытие нашего самолета не числилось (это выяснилось позднее). Отец безрезультатно обзванивал справочные. Ему отвечали, что наш рейс нигде не значится. Что самолет пропал. Так как в это время правду узнать было невозможно, отец решил, что мы погибли. К тому же наша телеграмма, посланная по прибытии, до отца так и не дошла. По ошибке ее отнесли в другую квартиру. Все очнулись только на третий день, когда из Москвы от него пришло загадочное послание на имя бабушки Таисии. «Не скрывайте правду. Напишите все как есть». Куда девался тот призрачный мамин сосед по самолету, я так и не узнала. О чем впоследствии очень жалела. Ведь все нестыковки, странности того перелета, паника отца, его страх нас потерять в моем сознании связались с тем загадочным попутчиком.