– Ты хорошо провел свой первый бой, молодой багатур. Теперь покажи-ка себя. Зааркань этого урусского волчонка.

Всадник коротко кивнул и принялся раскручивать кожаный аркан. Петля стремительно мелькнула в воздухе и туго затянулась на шее. В глазах у Евпатия потемнело, и он рухнул с камня навзничь, прямо в мягкий снег. Он все проваливался и проваливался в снег, глубже и глубже, пока вокруг не стало окончательно темно и тихо.

Желтоватый, почти незаметный, лучик солнца мазнул из беспросветного мрака по ресницам, опаляя глаза раскаленным железом. Евпатий сцепил зубы и напрягся всем телом, силясь сдержать стон, – поганые не увидят его слабость. Он слышал, что бой еще идет, он где-то совсем близко. Там гибнут товарищи… А Ратмир, что с ним? Жив ли?

Настя… Сердце сжалось от ужаса. Хоть бы она успела уйти, потому что если ордынцы ее схватят… О таком даже думать было страшно. Сердце зашлось пойманной птицей. Нельзя этого допустить. Никак нельзя. Ни за что!

«Чего же ты валяешься, как куль с мукой? Вставай, ну! Вставай!» – кричал юный дружинник внутри, напрягая все силы, чтобы прийти в себя. Но тело подводило. Казалось, что-то связало его и держит, не пускает ринуться на помощь товарищам. Даже шевельнуться не получалось. Даже пальцы согнуть. Тело предало своего хозяина, отказалось ему повиноваться. Боли почти не ощущалось, но страшно было не это – вместе с болью ушли и все другие чувства. Будто молодой воин стал бесплотным духом. Слабым, бесполезным и неспособным более ни на что… Как же так?!

Отчаяние обожгло глаза слезами, и Евпатий крепче сжал веки. Негоже слезы врагам показывать. Чай он не мальчик уже – дружинник. Не напрасно же отец его Ратмиру в науку отдал, в рязанскую дружину – лучшую на Русской земле. А в ней не место соплякам да плаксам. «Богатырь слабости не выказывает», – говаривал отец, когда маленький Евпатий начинал хныкать, получив палкой на тренировке или разбив коленку во время игры с соседскими ребятишками. Перед внутренним взором встали спокойные глаза Льва Родионовича. Уж он-то никогда не отступил бы, никогда бы не позволил вшивому степняку себя одолеть. А даже и случись такое, ни за что не отчаялся бы и не сдался на потеху врагам.

У отца были могучие плечи и шершавые ладони, затвердевшие от ратного труда. И не было на свете человека, более крепкого духом, мудрого и отважного, чем рязанский воевода. Евпатий боготворил отца. И хотя заповедь Христова гласит: «Не сотвори себе кумира», юный дружинник не видел греха в своем благоговении. Ведь отец и правда был исключительным человеком, это все признавали. И походить на него стремился не только сын, а чуть ли не каждый ратник в дружине.

Нельзя посрамить отцовское имя в первом же бою! «Я тоже не сдамся!» – упрямо повторил про себя Евпатий, сделал пару глубоких вдохов и постарался успокоиться. Нужно было трезво поразмыслить и найти выход. Лев Родионович поступил бы именно так. «В битве побеждает не удаль, а холодная голова и твердая рука». Все верно, отец, все верно…

Но шум близкой битвы разрывал молодому дружиннику душу. Хотелось вскочить, бежать туда – на подмогу, сечь проклятых степняков, вызволять товарищей… Только чернота, как болото, обволакивала члены, не давала двинуться. Что ж за напасть такая? Ноздри разъедал запах крови и железа. Пока он лежит здесь, там гибнут его земляки, его братья.

«Никогда мне не стать таким, как ты, батюшка. Прости», – с горечью подумал Евпатий и снова рванулся из оков черного бессилия. Он рычал и метался, пытаясь разорвать путы, которые удерживали его, будто гвозди, вбитые в запястья по самую шляпку… А перед глазами плыли лица дружинников: у Ратмира русая борода забрызгана вражеской кровью, в глазах Пересвета красноватый отблеск топора, залепленного багровыми сгустками, у того воина, что громче всех смеялся, когда Евпатий меч уронил, на губах выступила розовая пена… Держитесь, родные! Я уже… Я иду…

Юный дружинник все силы вложил в последнее усилие и ринулся к еле-еле пробивающемуся свету. Если удастся до него добраться, значит не все еще потеряно и хватит сил подсобить своей дружине напоследок. В висках бешено барабанила кровь, запястья пронзила острая боль, мышцы напряглись так сильно, что, казалось, вот-вот порвутся. «Терпи, Евпатий! Раз боль чувствуешь, значит жив еще».

Свет приближался, ширился. И когда наконец-то удалось прорвать пелену мрака, из горла вырвался звериный рык.

Но вокруг было что-то не так – лицо не обожгло холодом от снега, а свет вокруг казался каким-то тусклым и рассеянным. Пелена понемногу спадала, однако Евпатий ничего не узнавал. Взгляд уперся в бревна потолка. Темница! Только откуда же тогда свет? Где я?

Дружинник повел мутным взглядом: стены, беленая печь, окно, беспокойные пылинки пляшут в луче света. Нет, на темницу не похоже. Под головой подушка. Пахнет чистотой и травами. С трудом повернув голову, Евпатий увидел на стене множество рисунков. Боевые порядки десятка воинов. Было в этих изображениях что-то смутно знакомое. И дружинники-то – русские. Значит, он точно не в плену у мунгалов. Так где же?

Евпатий снова напрягся и попытался сесть. Тщетно. Что-то удерживало руки. Скосив взгляд, он увидел, что запястья накрепко привязаны к лежанке кожаными ремнями. А сами руки казались чужими. Большие, в сухих мозолях, поросшие курчавым русым волосом. Да что за…?! С натужным хрипом раненый рванул путы, но безуспешно. Он пробовал снова и снова, чувствуя, как от натуги к голове приливает кровь. В ушах снова зазвенела сталь боя. Надо подняться!

– Чш-ш-ш. Тихо, тихо, – раздался тихий голос. Сбоку протянулась тонкая рука и аккуратно протерла влажным полотенцем горячее и потное лицо Евпатия. – Тебя ранили. Но рана зажила.

Дружинник с трудом повернул голову и встретился с теплым взглядом голубых глаз. На него смотрела незнакомая девушка лет двадцати с небольшим. Светлые волосы убраны в косу – на лицо спадает только пара игривых прядок, ровные, изогнутые красивой дугой брови, длинные ресницы, маленький, чуть вздернутый нос, полные губы. Чем дольше Евпатий на нее смотрел, тем роднее казались ему все эти черты. Он знал девушку, знал хорошо, но не мог вспомнить…

А она глядела на него, будто все понимала. И улыбалась:

– Видишь, крови нет.

Мокрое полотенце снова коснулось лица, лба, который он рассек, когда мунгал арканом сдернул его с камня, на котором они бились вместе с Ратмиром.

Евпатий вздрогнул от этого прикосновения и нахлынувших воспоминаний. Разве бой закончился? Ведь он только что слышал звон мечей, свист ордынских стрел, хрипы умирающих в предательской засаде дружинников…

Будто прочитав его мысли, девушка заглянула в глаза раненому и сказала:

– Это было давно. Тринадцать лет назад.

Что?!

В голове безумным хороводом замелькали разрозненные образы. Вот он летит с камня, лицом в сугроб. Острая боль пронизывает лоб, в глазах темнеет. Он кубарем катится куда-то вниз, больно ударяется плечом о тонкий ствол молодого деревца – снег с редких веточек сыплется в рот и нос. Нестерпимо болит голова. Все плывет. Тут к нему скатывается еще кто-то, наваливается сверху, зажимает маленькой холодной ладошкой рот, не позволяя застонать. Голубые, распахнутые на пол-лица глаза умоляюще смотрят на него. Они совсем близко. Прямо перед ним, еще чуть-чуть – и длинные светлые ресницы защекочут по коже. Тяжело дышать. Она лежит прямо на нем, напряженная, как натянутая тетива лука.