Еще я любил ловить рыбу. Бывало, встану рано и отправляюсь на Москву-реку. Удочка была обычная, из орешника. Глядишь, быстренько наловлю плотвичек. Прихожу довольный, а меня уже наша кошка встречает. Я ей немного мелочи скормлю, а остальное – на суп.

Или так. Едем косить сено на заливной луг в Строгинскую пойму, что между Строгином и Троице-Лыковом. На трех больших буграх по окраине луга росла дикая земляника. До чего же она была вкусной! Полевая, яркая, сладкая! Может быть, нам тогда так казалось…

В двадцатые годы строгинский луг каждое лето охранялся конными солдатами, и туда никого не пускали, потому что на Ходынке было стрельбище и иногда пули оттуда залетали на этот луг. А трава там была в рост человека.

Когда наступала пора сенокоса, стрельба на какое-то время прекращалась. Давали нам дня четыре, за которые надо было сено скосить, подсушить и увезти. В эти дни все Строгино занималось только заливным лугом. Рано утром мужчины косили, потом днем, часов в двенадцать, каждый ехал на свою делянку, грузил сено и вез его в Строгино.

Сестра Клавдия сажала меня на самый верх большого воза. Я очень этим гордился. Вдруг на каком-нибудь ухабе я скатывался. Было не больно и весело.

У каждого на усадьбе было место, где сено сушили, и, помню почему-то, лишь только разложишь сено, сядешь обедать – обязательно дождь застучит по крыше. Все бегут во двор сгребать сено в копешки.

Строгино в летнее время становилось дачным поселком. Почти во всех домах жили летом горожане. Особенно любили Строгино московские художники, видимо, потому, что уж очень живописна была эта местность.

Дачникам сдавали лучшие комнаты, а уж сами все лето ютились кое-как. Но с их приездом было веселее. Да и доход хоть и небольшой, а для семьи – подспорье.

Когда приезжали дачники, появлялись и мелкие торговцы разными продуктами. Их у нас называли нэпманами. Приезжали нэпманы с большими корзинами, в которых лежали очень вкусные белые булки из Покровского-Стрешнева, пекарни которого славились своим хлебом. Кто-то привозил рыбу, кто-то колбасу…

У нас тоже жили дачники. В течение нескольких лет к нам приезжала одна и та же пара – инженер и его жена. Очень симпатичная семья. Жена инженера частенько заходила к нам в горницу – посидеть, поговорить с мамой.

Один раз за лето наши дачники устраивали пикник. В Строгине было высокое место, где сохранился настоящий девственный лес. В той части леса, что примыкает сейчас к окружной автодороге, водилось много зверья: лисы, куропатки, а зимой мы слышали даже вой волков. Но никто зверей не трогал – не принято было охотиться. В лесу выбиралась поляна. Мать запрягала лошадь в телегу, на которую дачники с гостями укладывали закуски, скатерти, и все – они и нас брали в полном составе – ехали на пикник. Это было удовольствие – несказанное! Было весело, тепло и уютно. Кому-то из нас давали шоколадку, кому-то что-то другое вкусное, заранее припасенное, то есть мы чувствовали себя там не лишними.

Инженер был обаятельный человек. Отец вырыл перед домом большой погреб, обложил его изнутри кирпичом. В погребе хранилось молоко, которое отец и его брат Василий Сергеевич покупали у местных крестьян и возили в Москву продавать в различные кондитерские лавки в район Каляевской улицы. После смерти отца погреб стал разрушаться. Инженер как-то и говорит:

– Анна Семеновна, давайте я разберу этот кирпич. Что же ему пропадать?

И вот он в охотку разобрал этот погреб, вынес кирпич, и потом мы с братом уложили его у дома. Это же был дорогущий по тем временам материал! Вот такие были дачники. Они стали как бы членами нашей семьи.

С Каляевской улицей в Москве у меня связаны самые живые воспоминания. В районе этой улицы жили нэпманы и старая московская интеллигенция. Здесь помещались мелкие кондитерские предприятия, которым мы продавали молоко. Наш дед, отец, мать и мы, дети, всячески поддерживали эти дружеские и взаимовыгодные отношения с обитателями Каляевской улицы.

Наша семья поколениями дружила с семьей Уткина, проживавшего в доме № 14. Он был одним из директоров фабрики «Красный Октябрь». Я помню, когда мы выкапывали картофель, вся семья Уткиных – он сам, два сына и две дочери – и еще кто-то из каляевских знакомых приезжали к нам, чтобы помочь с уборкой. Мы умудрялись за один день выкопать весь урожай. Каждая семья собирала тогда десятки мешков картошки.

После дружной работы разжигали костер, пекли картошку, пели песни. Рядом тоже соседи поют. Потом они подходят к нашему костру, мы – к их. Угощаем друг друга печеной картошкой. Никакой водки, никаких ссор и обид. Вот такая была простая и радостная жизнь.

Когда я уходил на фронт, я забежал попрощаться к Уткиным – к маминой подруге Марии Дмитриевне. Услышав новость, она долго причитала и охала, потом принесла икону и благословила меня.

– Мария Дмитриевна, я же комсомолец! – пытался я ей воспрепятствовать.

– Ничего, Коля, это не помешает, – успокоила она меня.

На Каляевской улице жил профессор Соколов – прекрасный детский доктор, один из самых известных в Москве. Мать с ним всегда советовалась по поводу лечения наших болезней.

Там же проживал человек по фамилии Горький. Он был хиромант. Горький частенько заезжал в нашу деревню. Рассказывают, что, когда отец еще был жив, он гадал ему: «Ну что, Григорий Сергеевич, ты раньше жены умрешь, а у Василия Сергеевича раньше уйдет его жена». Так и случилось. Как-то мать попросила ей погадать, и вдруг у него сделалось какое-то растерянное лицо.

– Вы, Анна Семеновна, готовьтесь. У вас на днях будет большая беда. Это не смертельно, все образуется, но беда большая.

На следующий день мальчик-пастушок сообщил матери, что у нас корова пала. Это был страшный удар. Ведь корова была нашей кормилицей. Как без нее? Но как это определил заранее наш хиромант? Мне он тоже погадал, потом что-то нашептал маме, показывая на меня. Став постарше, я спросил мать, что мне нагадал хиромант. Она так и не сказала…

Сейчас много говорят и пишут о религии. При Ленине в далекие двадцатые годы, вплоть до коллективизации, религия, по сути, никак не притеснялась. Ни одна церковь в регионе, да и в Москве не была закрыта.

Антирелигиозная пропаганда, конечно, велась, в частности, в избе-читальне – центре политико-воспитательной работы в деревне. Но там же проводил свои спевки и церковный хор. Регентом его был один из преподавателей Московской консерватории, и хор славился на всю округу.

Ведь я еще помню: все церкви в Москве работали. Ни одной церкви не было закрыто! Закрыли монастыри – это правда. Почему? У монастырей были огромные богатства. И когда Ленин обратился в голодные годы, чтобы монастыри помогли власти справиться с голодом – ведь люди умирали в Поволжье! – они же отказались! Таким образом, они явно пошли против советской власти. И тогда монастыри разогнали. Для революционного времени это было, наверное, логично.