– Пошли отсюда. Чего ты с ними болтаешь, они ведь двоечники и второгодники, это сразу видно.

Влас был отличником и презирал всех, у кого в четверти была хоть одна тройка, но с этими второгодниками с Крайнего Севера мне почему-то было намного интереснее, чем с круглым отличником – таким правильным во всех отношениях и нудным.

– Ну, хочешь, пойдем за твоей мамой последим, – предлагал он – это был последний шанс увести меня от двоечников.

– Что-то сегодня не хочется. К тому же у мамы новый знакомый. Так что успеем еще.

Мы сидели у костра, вели разговоры, хохотали, иногда приходили местные мальчишки, приносили картошку и бросали ее в угли. Влас сидел совсем поникший, чувствуя, что еще один вечер для него потерян – ни подраться, ни поговорить со мной он не сможет. И тут в этой полнейшей неразберихе с картошкой, ячменными колосками, подгоревшим хлебом, в шуме и гаме старший двоечник склонился над моим ухом и сказал довольно громко – так, что Влас услышал его слова:

– Маша, я тебя люблю. Давай поженимся.

А потом взял и поцеловал меня. Метил он в губы, но я в эту секунду повернулась, и поцелуй пришелся на щеку.

– Я подумаю, – ответила я и, посмотрев на побелевшую в темноте злобную физиономию Власа, захохотала.

– Думай быстрее, а то мы послезавтра уезжаем.

Это был вечер военных действий. Сначала Влас долго и нудно укорял меня за то, что я обманщица, потому что обещала ему первому выйти замуж, потом стиснул зубы и начал дубасить меня кулаками куда придется. Я в ответ кусалась и царапалась. Все это происходило без единого слова, а наутро и Олимпиада Ефремовна, и моя мама уже знали, что меня поцеловал второгодник с Крайнего Севера и что я собралась за него замуж.

Вскоре братья-двоечники уехали в свою вечную мерзлоту, и я снова занялась слежкой.

Этот давний знакомый, который предлагал мне руку и сердце двадцать лет назад, стоял посреди зала и нервно поглядывал на часы. Влас почти не изменился за эти годы – мне показалось, что он даже подстрижен как тогда, в детстве. Когда я пригляделась к нему получше, все же заметила в его облике нечто новое. И наконец-то поняла – теперь он тщательно скрывал, даже маскировал ту правильность отличника, которую прежде выставлял напоказ: все было в нем то же, но стрижка чуть взъерошена, безукоризненный костюм он носил с какой-то небрежностью, в движениях появилась вальяжность и даже, как мне показалось, некоторая развязность, нет, скорее, уверенность. Однако я сразу же узнала его – все те же припухлые глаза, тяжеловатый подбородок – упрямый и настойчивый. Выглядел он прекрасно – очень интересный мужчина в самом расцвете лет… И, может, если б я не знала, какой он был скучный и противный в детстве, я подошла бы к нему, но пока я размышляла о мужчинах, остроугольных чемоданах, о специфическом запахе жениха № 1, о совместной с ним жизни и бородато-очкастых детях, время, отведенное на второго претендента, было исчерпано. Я решила, что чем дальше, тем оно должно быть лучше, и № 3 – это, возможно, вообще предел моих мечтаний. Я помчалась на «Чеховскую», но там, на этой серой станции (серой, потому что в моем воображении сочетание букв, составляющих фамилию великого драматурга, было именно светло-серым), меня ожидало горькое разочарование.

По договоренности № 3 должен был держать в руках рекламную газету, которую еженедельно бросают в почтовые ящики москвичей. Он, как и было условлено, стоял посреди зала, высоко подняв газету над головой, медленно поворачиваясь по часовой стрелке. Казалось, что он стоит не в метро, а в аэропорту и держит в руках вовсе не газету, а табличку с фамилией какой-то именитой особы, боясь ее проворонить.

Я поскользнулась, когда увидела его, и чуть было не упала, когда рассмотрела: этот сын, наверное, был моим ровесником, ну, может, года на два постарше. У меня сложилось впечатление, что его буквально час назад вытащили из-под коровы, напялили клетчатый костюм с рантиком на воротнике, торчащим из-под прадедушкиного ратинового пальто, причесали кое-как, надрали на огороде последних, чуть тронутых морозом астр, втиснув их в угол вытертого, расквашенного дерматинового портфеля, купленного годах в семидесятых, и вытолкали в Москву, наказав без невесты не приезжать.

Возвращаться к № 2 было уже поздно, и я поехала домой. Правда, до того как поехать домой, я заглянула в книжный магазин, где прочитала лекцию о засилье современной зарубежной литературы и нечаянно опрокинула на пол свои романы.

Снова читаю: «…тебя ждут великие дела!», еще минутка, и я встану, но тут душераздирающе звонит телефон. Бегу босиком в другой конец комнаты.

– Здравствуй, голубушка! Ты что, еще спишь?

Это мама – сейчас спросит о вчерашних свиданиях, а я еще не придумала, что бы соврать.

– Ты смотрела на часы? Знаешь, сколько сейчас времени? Пора обедать, а ты, наверное, в кровати валяешься! Ну что за режим у тебя такой ненормальный?!

– Я работаю, работаю.

– Нужно вставать раньше! Кто рано встает, тому бог дает.

– Я утром ничего не соображаю.

– С тобой бесполезно разговаривать! Ты все равно ничего не понимаешь! Мне утром звонила Олимпиада Ефремовна, Галя Харитонова, а потом Зиночка.

«Начинается», – подумала я – все эти почтенные дамы были самыми что ни на есть ближайшими родственницами вчерашних претендентов.

– Ты почему ни с одним из мальчиков не встретилась?

Ничего себе мальчики, особенно тот, что с бородой и «дипломатом»!

– Можно подумать, это мне 31 год, и это я не замужем, и это у меня нет детей! – не успокаивалась мама. – Я ищу тебе спутника жизни, а ты набираешься наглости и плюешь на все, что делает для тебя мать!

– Давай поговорим о чем-нибудь другом.

– О чем другом-то! – возмутилась она и затараторила: – Влас – такой хороший мальчик, целеустремленный, умный, добился в жизни всего, о чем только можно мечтать: имеет свой собственный автомобильный салон, не рвань там какая, человек денежный, симпатичный! Ты вспомни, как вы с ним хорошо в детстве ладили!

«Да уж, нечего сказать. Как только глаза друг другу не выцарапали, до сих пор не пойму», – подумала я, но маме сказала:

– Да, хорошо ладили.

– Ну вот. Кстати, ты не забыла, что у бабушки в пятницу день рождения?

«Тьфу, конечно же, забыла, совершенно перепутала все числа и даже не знаю, какой сегодня день», – подумала я, но ответила:

– Как я могла забыть! Я даже ей подарок приготовила – купила ночную рубашку. – Я вспомнила о белой шелковой, отделанной ручным кружевом сорочке с глубоким вырезом на спине, которую купила в тот день, когда впервые увидела Алексея Кронского в коридоре редакции.

– Напрасно, она все равно ее обрежет. Ты ей лучше открытку подпиши, и подлиннее.

– Не умею я открытки подписывать!

– Тоже мне писательница!

– Так мы что, значит, все-таки едем? Этих не будет?