Самой яркой и самой говорящей частью ее внешности были запутавшиеся в темных волосах желтые перья, знак Элайзы-Канарейки. Канарейки часто встречались в высшем свете. В отличие от других людей, они не получали от своей покровительницы чрезмерную силу или исключительный ум, но от рождения обладали не менее ценной инклинацией: обаянием. В их хрупкости было нечто очаровательное, вызывавшее немедленное желание защитить. Неудивительно, что, подобно канарейкам пернатым, они чаще всего оказывались в положении комнатной птички, украшавшей салон очередного богача.

Виктор отодвинул стул и поспешил закрыть папку с фотографиями тела.

– Прошу вас, леди.

– Впервые вижу полицейского, – проговорила она, принимая приглашение.

Вот голос ее невыразительным нельзя было назвать. На удивление глубокий и хриплый, он не подходил для леди. Впрочем, при ближайшем рассмотрении черты ее лица тоже выглядели слишком грубыми для аристократки. Огромные раскосые глаза, резкие скулы, большой подвижный рот. Они скорее пошли бы дочери мясника.

– И… – она перевела взгляд на меня.

– Доктор Роберт Альтманн, – представил меня Эйзенхарт. – Помогает мне в расследовании.

Стоило ей сесть, как метрдотель принес еще один стул, чтобы леди положила на него свертки с покупками.

– Кофе. Черный, – бросила ему вслед леди Эвелин. – Чем я могу вам помочь, господа?

– Для начала расскажите, что вы делали в среду вечером.

– Неужели я стала свидетельницей преступления? – Леди достала из сумочки серебряный портсигар. Покрутила в руках, но не открыла. – В среду вечером, вы сказали? Дайте вспомнить… После обеда я зашла на чай к леди Харден, мы с ней поболтали. Потом решила пройтись по магазинам, тем более что Сара живет в начале Биржевой улицы…

– Простите, – перебил ее Эйзенхарт, – в каком часу это было?

– Около трех.

– Не могли бы вы перейти в своем рассказе к, скажем, часам шести?

Леди Гринберг задумалась.

– Право, не знаю, где я была. Когда гуляешь, не слишком следишь за временем. Помню, что была на Биржевой, но где именно… Подождите!

Она надорвала упаковку на одном из свертков.

– Как раз в среду я зашла в книжную лавку Хубера. Нескольких книг из моего списка там не было, пришлось оформлять заказ. Сегодня я их получила. На квитанции должно быть прописано время. – Леди Гринберг передала чек Эйзенхарту и, словно защищаясь, добавила: – Не смотрите на меня так, детектив. Жанр женской литературы может считаться сомнительным, но без него у нас вовсе не было бы прозы. Если бы не первые романы сестер…

– Четверть седьмого, – прочел Эйзенхарт и перевел разговор с литературы на более важную тему. – Куда вы отправились после этого?

– К мистеру Кинну на Охотничьей улице. Хотела заказать у него новый парфюм, и мы разговорились. Вспомнили о времени, только когда зазвонили часы на ратуше.

– То есть без пяти восемь.

Эйзенхарт сделал пару пометок в блокноте и спросил:

– Что было потом, леди Гринберг?

– Зовите меня Эвелин, прошу вас. Что было потом, вам вряд ли будет интересно. Я отправилась домой и по дороге ничего не видела.

– И все же расскажите.

Леди Гринберг пожала плечами.

– Я села на трамвай. Четвертый маршрут идет как раз от перекрестка Охотничьей и Башенного переулка до Каменного моста. Оттуда прошла пешком до дома. Было около девяти вечера. Есть я не хотела, поэтому поднялась к себе в комнату и сразу легла спать.

– После этого вы не выходили из дома?

– В среду? Нет.

– Кто-нибудь может подтвердить ваш рассказ?

Она нахмурилась.

– Мистер Кинн помнит мой визит, я уверена. Моя горничная может сказать вам точно, когда я легла в постель, но вряд ли вы примете ее показания. Вы меня в чем-то подозреваете, детектив?

– Больше никого, кто может сказать, что вы не выходили ночью из дома?

– Я не замужем, детектив. Неудивительно, что я имею обыкновение спать в одиночестве, – с кривой улыбкой парировала она. – А теперь ответьте на мой вопрос. В чем дело?

Эйзенхарт не стал ходить кругами, щадя ее чувства:

– Барон Фрейбург умер.

Я ожидал от леди Гринберг иной реакции. Я был готов к слезам и лихорадочному отрицанию, обмороку и требованиям вызвать врача, но леди Гринберг меня удивила.

– Вы хотите сказать, его убили, – педантично поправила она. На ее лице ничего не отразилось. – Иначе у полиции не было бы интереса к его смерти.

– Боюсь, что так. Вам что-нибудь об этом известно?

– Ничего.

– Вы не знаете, кто мог желать его смерти?

Леди Гринберг не ответила, в глубокой задумчивости глядя на стол перед собой. Эйзенхарт повторил вопрос. Крышка портсигара, который она снова принялась вертеть в руках, громко щелкнула, и леди Эвелин вздрогнула.

– Прошу прощения, – извинилась она. – Видимо, это известие оказалось для меня бо́льшим ударом, чем я думала. Вы не возражаете, если я на минуту отлучусь в дамскую комнату? Мне нужно прийти в себя.

– Разумеется.

Виктор проследил, как леди Гринберг скрылась за ширмой на другом конце зала, прежде чем обернулся ко мне.

– Что вы о ней думаете?

– Канарейка. Хотя и несколько обделенная их очарованием.

Инклинация леди Гринберг была под стать ей самой: блеклой. Эйзенхарт смерил меня внимательным взглядом.

– Вы из тех людей, кто судит о человеке по его покровителю, док?

– Мой опыт показывает, что этот метод не хуже других, – не поддался я на провокацию. – Вы считаете иначе?

– Да, – подтвердил Эйзенхарт. – Считаю.

– Почему же?

– Потому что ничего из того, что мы сейчас видели, не сходится с портретом канарейки.

Я ничего подобного не заметил.

– Например?

– Она упряма. И откровенно пренебрегает мнением общества. Оглянитесь вокруг, док!

Я последовал его совету и понял, что он имел в виду. Публика в кафе была исключительно мужской. Брокеры и служащие министерств, офицеры и молодые аристократы. Черные котелки и кепи, белые накрахмаленные рубашки, синие мундиры и твид. Прийти в подобную компанию в одиночестве? Скандал для молодой леди.

Тот же скандал, что слышался за коротким «Кофе. Черный».

За время последней войны мир изменился. Когда я отбывал в Альсизар, ужасным конфузом было случайно увидеть щиколотку дамы. Правила приличия исключали любой контакт, кроме танцев, а незамужние девушки не могли выйти из дома без дуэньи. Замужние дамы имели больше свободы, но даже им запрещалось посещать кафе и рестораны, поскольку прием пищи считался слишком личным занятием для женщин. Исключения совершались только для званых вечеров, на которые леди были вынуждены сопровождать супругов. Табак? Как можно! Кофе? Помилуйте, не для столь нежных и хрупких натур. Разве что самую каплю, разбавленную до белизны молоком и густыми сладкими сливками. Прочее оставьте тем, кто выдержит горечь и крепость. Мужчинам.