– Иди, дура, – шепнул ей беззубый мужик, – не робей… Петро Семенович теперь добрый. Ты сальца проси…

И точно, едва подошла девочка к столу, как бригадир Петро Семенович торжественно и на глазах всей публики, как вручают награду ударнику – отрез полотна в два метра или сапоги, – вручил ей кусочек сала на газетной бумажке…

– Вот так, – сказал Петро Семенович, – а ты к чужим обращаешься за помощью… Чужой, он, может, еще и из враждебного лагеря, кулак или подкулачник… Это еще треба уразуметь…

Петро Семенович был в данный момент человек выпивший, и его тянуло на разные политические высказывания. Девочка же, не смея возражать и будучи испугана второй раз за короткое время, правда, по другому поводу, молча взяла сало и начала его заворачивать в газету.

– А что же ты не ешь, дитятко, – спросил Петро Семенович, на которого вдруг нашло новое и он прослезился, – кому ж ты бережешь, такая малая? Разве ж есть у тебя дети?

– Меня на крылечке брат Вася дожидается, – робко сказала девочка.

– Брат Вася, – сказал Петро Семенович, – то добре. А тебя ж как звать?

– Мария, – сказала девочка.

– А отчего ж это, Мария, брат твой Вася тебя просить посылает, а сам на крылечке прохлаждается?

– Он малый еще… Боится.

– Отчего не бояться, – обиделся Петро Семенович, – здесь не звери… Свой народ… Село… Другое дело посторонние люди… Их следует бояться, ежели они без мандата… Ты, видать, местная, что тебя в такой поздний час отец просить пускает…

– Отец прошлый год помер, – сказала Мария.

– А как звали отца? – спросил Петро Семенович.

– Не знаю, – сказала Мария.

– Это как же понять, – удивился Петро Семенович, – а мать твою как звать?

– Не знаю, – сказала Мария, – мать и мать.

– Э-э, – сказал Петро Семенович и по-хохлацки вытер большим указательным пальцем концы губ своих, – да тебя, дитя, кто-то дурному научил…

– Брось, Петро, – сказал чернявый, сидевший от бригадира по правую руку, – хай ее идет…

– Нет, подожди, Степан, – сказал Петро Семенович, – тут что-то нечисто… А фамилие твое как?

– Не знаю, – сказала девочка, уже едва не плача.

– Тикай, – шепнул ей беззубый мужик, шепнул едва слышно.

Но Петро Семенович, который разом возбудился и попал в свою колею, уловил и засек шептуна.

– Я тебе пошепчу, – сказал он, прихватив девочку за руку, – в сибирские переселенцы захотел? Я знаю, что по хуторам скрываются многие семьи кулаков и подкулачников, чтоб не переселяться в Сибирь… Ты ж с хутора, – сказал он, приблизив к Марии свое страшное лицо с сабельным шрамом от гражданской войны.

– С хутора, – едва живая от испуга, отвечала Мария, – с хутора Луговой.

– Вот сейчас ты дело говоришь, – сказал Петро Семенович, несколько успокаиваясь, – продолжай показания свои по порядку.

– Дяденька, – сказала Мария, – фамилию свою я не знаю, не знаю, как звать отца и мать, потому что с нами родители никогда не занимались, да и было им не до нас, так как они всегда заняты колхозной работой, а теперь, как отец помер, и вовсе мать то в доме, то в огороде, прибирать надо, пахать, сеять и прочей работой заниматься, а нас ничему не обучила. Есть у меня большие брат Николай и сестра Шура, и маленький брат Вася, и Жорик, тот еще в люльке.

– Молодец, – сказал Петро Семенович, – вот теперь ты не придуриваешься. А только как же вас кличут? Вот меня, например, сыном Семена в детстве все соседи звали… Вон, сын Семена пошел… А вас как?

– А мы гражданкины дети, – сказала Мария.

– Это как же понять «гражданкины»? Это в Димитрове или в Харькове «граждане». А здесь крестьянство… Что ж, вас «гражданкины дети» кличут? Мать у тебя, выходит, городская?

– Нет, – опустив голову, сказала Мария.

– Врешь, – сердито сказал Петро Семенович, – Врешь, в глаза не смотришь. – Речь его вдруг почти утратила украинский акцент и украинские словечки, стала сухой, русской, протокольной. – Почему ж вас «гражданкины дети» называют, если вы не из города?

– Ну называют и называют, – снова пытался вставить слово чернявый, сидевший от бригадира по правую руку, – что ты, Петро, не знаешь деревенских кличек?

– А ты молчи, заступник… В адвокаты, что ли, записался? Так ты не жид, чтоб тебя в адвокаты приняли… Ну, продолжай, – обратился он к Марии.

– Говори, девочка, не бойся, – сказал ей чернявый.

– Прошлый год помер наш отец, год был голодный.

– Это я уже слышал, – сказал Петро Семенович, – дальше…

– Нас с матерью осталось пять душ детей, один одного меньше, – сказала Мария, – после отца у нас завалилась хата, и нам управление колхоза дало другую хату, возле тамбы… И наша мать оставалась в этой хате, так как у нас почти все пухлые и большая часть наших детей лежат больные. Менять у нас не осталось ни единой тряпочки, что на нас, что под нами и только кроме лохмотьев ничего…

Мария замолчала. Молчал и Петро Семенович. Молчали все. Эта девочка-нищенка рассказывала о том, что все знали и что многие сами перенесли, но почему-то, произнесенное сейчас вслух детским голосом, да еще по принуждению, оно прозвучало словно молитва-жалоба о тяготах и горестях своих. И может, оттого, что давно уж не молились, у многих на глазах показались слезы, а Петро Семенович сидел с побелевшим от тоски и гнева лицом, лишь сабельный шрам его налился кровью.

– Вот что они с нами, буржуазные пиявки, делают, – сказал он тяжело, сквозь зубы, – капиталистическое окружение… Ничего, выдюжим… Не позволим позлорадствовать… В гроб вгоним, – вдруг он рывком поднял голову, – а где же тот, который у окна сидел, который хлеб подал? Ну-ка, предъяви подачку свою, – сказал он Марии и протянул к ней огромную ладонь, из которой торчали железные пальцы-прутья, способные в секунду сжать горло до смерти.

И в эту намозоленную орудиями труда и оружием ладонь лег кусок нечистого темно-коричневого хлеба изгнания, изготовленного по рецепту пророка Иезекииля.

– Так и знал, – сказал Петро Семенович, – не наш хлеб, заграничный хлеб… Эх, не проявили бдительности…

И верно, место у окна было пусто. Никто не видел, как ушел чужак.

– Надо бы в сельсовет, – крикнул Петро Семенович. – Степан, – обратился он к чернявому, – мотай в сельсовет, звони Максиму Ивановичу, уполномоченному ГПУ… А мы пока здесь пошукаем… Ну-ка, пять человек айда со мной… Ты, ты, ты, ты… – И он на ходу совал пальцем в лица посетителей народной чайной, отбирая из них подходящих для поиска и преследования.

Так же на ходу вытащил он из тужурки видавший виды наган с облупившейся краской и много раз чиненный собственными руками умельца-самоучки. Редкой цепью по грязи и лужам побежала группа преследования вдоль сельской улицы – вдоль темных хат и собачьего лая.