Вернемся к масштабной модели, представляющей изрядную часть населения мира, а может быть, его большинство, как утверждает один почтенный и проницательный политический аналитик. Все эти люди могли бы согласиться с наблюдениями видного и влиятельного, хотя и не знаменитого, радикального пацифиста А. Дж. Мюста: «После войны возникает проблема победителя. Он думает, что война и насилие того стоили. Кто теперь преподаст ему надлежащий урок?»[16]

«Не следует поддаваться иллюзии относительно целей [натовской] защиты косоваров», — добавляет Солженицын. «Если бы они действительно пеклись о защите угнетенных, то они защитили бы, в частности, и несчастных курдов, от которых разные страны уже лет 40 или 50 пытаются избавиться и поставили их на грань полного истребления». Да, это преувеличение, но оно вряд ли хуже, чем те крайние формы попыток ревизии Холокоста, в которых ужасные зверства сербов, последовавшие за бомбардировкой, ставятся на одну доску с гитлеровским геноцидом, — сравнение, которое было бы расценено как похвальба, будь оно воспринято всерьез. НАТО мирится с этническими чистками и террором в Турции просто потому, что это ее «выгодный союзник», продолжает Солженицын, тем самым подтверждая мнение Запада, что «Турция с одобрением приняла натовские действия, связанные с кризисом в Косове», и таким образом снова исправно выполнила свои обязанности, на этот раз присоединившись к «морализаторской правоте» богатых и сильных по отношению к очередным жестокостям турецкого образца[17].

Это сходство обстоятельств не было отмечено прессой, хотя оно могло бы заинтересовать людей, которым действительно небезразлична нравственная и интеллектуальная культура цивилизованных государств.

По мере угасания холодной войны в поле зрения политиков попадают более масштабные проблемы, вышедшие на первый план в связи с войнами, обусловленными распадом Югославии. Главная роль среди них принадлежит требованию государствами или альянсами права вмешиваться в эти события на гуманитарных основаниях, благодаря которому они могут существенно расширить диапазон законного применения силы. Есть согласие по выбору времени такого вмешательства, но основания касательно самой «гуманитарной интервенции» формулируются по-разному, отражая различную оценку целей и вероятных последствий «новых норм оправданного вмешательства»[18].

В целом варианты действий делятся двояко: те, что осуществляются под эгидой Организации Объединенных Наций и в соответствии с Хартией ООН, которая принята за основу международной законности в период после Второй мировой войны, и те, которые осуществляются в одностороннем порядке государствами или альянсами, не уполномоченными на то Советом Безопасности (например, США, НАТО, или в прежние времена Варшавский Договор). Если такие альянсы достаточно сильны, самонадеянны и отличаются слаженным внутренним порядком, то они могут называть себя «международным сообществом» (что в целом обычно для США, а часто и для НАТО). Больше вопросов возникает по поводу первой категории, но она в данном случае не относится к нашей теме. Нас скорее интересуют «новые нормы оправданного вмешательства» со стороны тех государств и альянсов, которые не ждут или не получают соответствующих полномочий от международного сообщества, а используют силу просто потому, что «верят в ее справедливость». На практике это сводится к «новой готовности Америки делать то, что ей кажется правильным», не считая операций, осуществляемых в «не самых важных странах», не представляющих интереса для господствующей мировой сверхдержавы (например, миротворческих интервенций в государства Западной Африки, получивших санкцию Объединенных Наций задним числом).

В каком-то смысле расширение диапазона интервенции всегда было законным и даже поощряемым, но трудно осуществимым именно в период холодной войны, поскольку «открыто неповинующиеся, лентяи и раскольники» — те, кто сопротивляется миссии, — в то время могли полагаться на поддержку коммунистических сил, видящих свою цель в мятежах и свержении действующей власти, а в конечном счете и в завоевании мира[19]. С окончанием холодной войны «нарушители порядка» были уже не в силах препятствовать добрым деяниям цивилизованных государств, и «новый гуманизм» отныне мог процветать под мудрым и справедливым лидерством последних.

Но есть и противоположная точка зрения, согласно которой реализация «нового интернационализма» есть не что иное, как проигрывание старой пластинки. Это модернизированная версия традиционной практики, которой некие силы противились в рамках биполярной системы мира, оставлявшей им определенную возможность для неприсоединения, — данное понятие полностью теряет смысл с исчезновением одного из полюсов[20]. Советский Союз, а также до некоторой степени Китай, могли ограничивать действия западных государств в рамках традиционных сфер собственного влияния, и не только при помощи военных средств устрашения, но и своей, хоть и редкой, подчас оппортунистической готовностью оказывать поддержку тем, кто стал мишенью для западной агрессии (на практике — для США, по причине их очевидного превосходства сил). С исчезновением советской военной угрозы победители в холодной войне стали более свободны в выражении своей истинной воли под маской добрых намерений и преследовании интересов, хорошо известная арена которых лежит далеко за пределами обители цивилизованности.

Самозваными носителями цивилизованности оказываются богатые и могущественные наследники колониальных и неоколониальных систем всемирного господства: это Север, «первый мир». Необузданные раскольники, бросающие им вызов, находятся на другом полюсе: это Юг, «третий мир», «развивающиеся» или «слаборазвитые страны», или «страны переходной экономики» — любое из этих названий несет на себе тяжкое бремя идеологии. Данное разделение не является резким и четким; в сфере человеческих отношений невозможно провести такие границы. Но определенные тенденции здесь нельзя не заметить, а они, в свою очередь, дают ряд оснований для того, чтобы по-разному интерпретировать перспективы «складывающихся норм оправданного вмешательства».

Нелегко будет разрешить этот конфликт интерпретаций, если объявить, что свидетельства истории здесь неуместны, и смотреть на современную ситуацию исключительно через фильтры, поставленные цивилизованными государствами, пропускающие только злодеяния официальных врагов, блокирущие нежелательные образы: в качестве самого очевидного и современного примера можно привести тот факт, что через них беспрепятственно и даже преувеличенно проходят те жестокости, которые относятся на счет Белграда, но отнюдь не те, которые восходят к Анкаре-Вашингтону. До тех пор, пока существуют подобные препоны в исследовании, нам будет казаться более предпочтительней та интерпретация, которая, по крайней мере, способна выдержать проверку фактами.

Общие вопросы мы оставим под конец (на главы 6 и 7), хотя в рассмотрении современных гуманитарных кризисов — косовских албанцев, турецких курдов и других — им принадлежит отнюдь не последняя роль. Если мы хотим хоть что-то понять в этом мире, то в таких конкретных случаях нам следует задаваться вопросом о том, почему решения о силовом вмешательстве так или иначе принимаются государствами, которые вершат свой суд и проводят свою волю только потому, что это позволяет им их собственная мощь. С самого начала возникают вопросы и в связи с недавней реанимацией тезиса о том, что цивилизованные государства должны использовать силу, «если они убеждены в ее справедливости», — здесь очень подходит термин «реанимация», так как первоисточники этого тезиса характерны и хорошо известны. В 1993 году, на конференции Американской Академии по формирующимся нормам один из самых видных специалистов в области академических исследований международных отношений Эрнест Хаас поднял простой и обоснованный вопрос, на который теперь уже есть ясный и поучительный ответ. Упомянув, что НАТО в тот период осуществляла свою интервенцию в Ирак и Боснию с целью защиты курдов и мусульман, он спросил: «Займет ли НАТО такую же интервенционистскую позицию в случае, если Турция станет жестко реагировать на требования своих курдских мятежников?». Этот вопрос, безусловно, является проверкой для «нового гуманизма»: чем он руководствуется — интересами силы и власти или заботами гуманитарного толка? Действительно ли здесь прибегают к силе «во имя принципов и ценностей», как заявлено? Или мы являемся свидетелями чего-то более грубого и знакомого?