Старая дама выпрямилась в кресле.

– Никогда бы я не позволила ему произнести в церкви хотя бы одно его собственное слово, – сказала она решительным тоном. – Каждое воскресенье он читает один и тот же текст из книги проповедей.

Ответ этот несколько смутил меня, и я замолчал.

– Впрочем, – снова начал консул, – было бы несправедливо не упомянуть и о славных сторонах личности нашего священника. У него немаленькое состояние, проценты которого расходуются им исключительно на благотворительные цели, в то время как он сам, не касаясь его злосчастных страстей, живет не только скромно, но даже и бедно.

– Хороша благотворительность! – прервала его мать. – Кого же он поддерживает? Раненых тореадоров и их семьи, жертв сальсы, и только.

– Жертв… чего? – уточнил я.

– Моя мать говорит о «сальса де томатес», – пояснил консул.

– О томатном соусе, выходит? – удивился я. – Какие же от него жертвы?

Консул взялся объяснять с улыбкой:

– То есть о другом значении вы и не слышали? Речь идет о древнем и бесчеловечном обычае в Андалузии, который, к сожалению, дожил и до наших дней, вопреки наказаниям, налагаемым за приверженность ему церковью и судьями. За все время моего консульства «сальса» дважды состоялась в Гранаде, и тогда не удалось дознаться толком подробностей, ибо соучастники, несмотря на практикующиеся в испанских тюрьмах решительные методы, охотнее бы согласились откусить себе язык, чем проронить словечко. Вот почему я могу сообщить лишь неточные, а может, и вовсе неверные сведения; если вас интересует тайна столь дикого рода, то попросите Падре рассказать вам о ней! Ибо его считают – впрочем, без доказательств за душой – приверженцем этой чудовищной мерзости; это подозрение и есть главная причина, по которой с ним избегают знаться!

Тут пришли еще несколько гостей, и наш разговор был прерван.

В следующее воскресенье я захватил на бой быков несколько особенно удавшихся фотографических снимков с последней корриды. Я хотел их подарить ему, но он даже и не взглянул на них.

– Простите, – сказал он, – но это меня вовсе не интересует.

Я сделал вид, что удивился.

– О, я не хотел вас обидеть! – пробормотал он. – Видите ли, я люблю, когда есть цвет – ярко-красный цвет крови… – Это прозвучало почти поэтически, когда этот бледный аскет произнес: «Красный цвет крови».

Но мы разговорились, и в разговоре я совершенно внезапно спросил его:

– Мне страшно хотелось бы посмотреть «сальсу», не возьмете ли вы меня как-нибудь с собой?

Священник замолчал, его бледные истрескавшиеся губы дрожали.

– Сальсу?.. – переспросил он. – Хотите сказать, вы… знаете, что это такое?

– Разумеется! – солгал я.

Он снова посмотрел мне прямо в лицо; в это время взгляд его упал на застарелые рубцы у меня на щеках и на лбу, оставшиеся от участия в мензурных фехтовальных боях[5]. Дрогнувшей рукой он потянулся к моему лицу и нежно огладил рытвины шрамов пальцем; эти знаки пролитой в ребячестве крови точно стали тайным пропуском, ибо священник торжественно произнес:

– О да, вас я возьму с собой!

Несколько недель спустя как-то вечером, часов около девяти, ко мне постучались. Я не успел еще крикнуть «войдите», как вошел Падре.

– Я за вами, – произнес он.

– Что вам угодно? – спросил я.

– Вы же сами знаете, – ответил он мне. – Готовы?

Я поднялся на ноги:

– Сию минуту! Могу ли я предложить вам сигару?

– Благодарю вас, не курю.

– А стаканчик вина?

– Сан воспрещает мне угождать животу без меры. Спешите!

Я взял шляпу и последовал за ним вниз по ступеням в лунную ночь. Молча шли мы по улицам – вдоль берегов реки Хениль, под обагрившимися свежим цветом пирровыми деревьями. Свернув налево, мы поднялись на гору Мавров и зашагали по Полю Мучеников. Впереди, купаясь в тепло-серебристых лучах, сияли снежные вершины Сьерры; кругом, над холмами, вспыхивали слабые зарева – шли они от землянок, в которых обычно ютились цыгане и иной сброд. Мы обогнули глубокую долину Альгамбры, почти доверху залитую морем зеленых вязов, миновали высокие твердыни династии Назаридов, прошли по аллее древних кипарисов к Хенералифе и кверху на гору, где последний маврский эмир, светлый Боабдиль, посылал свой прощальный привет канувшей Гранаде минувших лет.

Я посмотрел на своего странного спутника. Его задумчивый взгляд не замечал красы этой ночи. Лунный свет играл на его тонких бескровных губах, на ввалившихся щеках и в глубоких височных ямах. Вдруг мне показалось, что я уже целую вечность знаю сего аскета. Совершенно непроизвольно я понял, откуда бралось это узнавание: да ведь именно такие лица суровый Франсиско де Сурбаран рисовал у исступленных монахов!

Теперь дорога шла среди широколистных агав, что тянули ввысь, на высоту роста трех мужчин, свои жесткие, как древесина, цветочные стебли. Слышно было, как за горою шумит Дарро[6], разбивая буруны о скалы.

Вдали показалось трое мужчин в изодранных коричневых плащах; они еще издали привечали моего спутника.

– Это охранники, – заметил Падре. – Остановитесь здесь, я поговорю с ними.

Он направился к этим людям, которые, казалось, ждали его. Я не мог понять, о чем они вели речь – вернее всего, обо мне. Один из них оживленно жестикулировал, поглядывал на меня недоверчиво, размахивал руками и вскрикивал: Ojo, el caballero[7]. Но мой спутник успокоил его, и в конце концов тот сам кивнул мне.

– Sea usted bienvenido, caballero[8], – поприветствовал он меня, снимая шляпу.

Другие двое караульных остались на своих постах, а этот третий пошел нас провожать.

– Он – патрон, manager всего дела, – пояснил Падре.

Пройдя несколько сотен шагов, мы подошли к землянке, ничем не отличавшейся от легиона других подобных жилищ, разбросанных по горным склонам Гранады. У входа в эту пещеру был расчищен небольшой участок, обнесенный кактусами. Там толпилось человек двадцать, но среди них цыган не было. В углу, меж двух камней, горел небольшой костер, а над ним висел котелок.

Падре полез в карман, вытащил один за другим несколько дуро[9] и отдал их нашему провожатому.

– Этот народ страшно недоверчив, – сказал он. – Они берут только серебро.

Андалузец присел к огню и взялся проверять каждую монету, пробуя на зуб, стуча ею об камень. Потом стал считать. Вышло что-то около сотни в песетах.

– Не дать ли и мне ему денег? – спросил я.

– Не стоит, – ответил Падре. – Лучше играйте, это будет более безопасно.

Я не понял его:

– Более безопасно? Каким же образом?

Падре улыбнулся:

– О, вы этим становитесь на более равную ногу… и в равную ответственность с этими людьми.

– А скажите, ваше преподобие, –