— Он никогда не любил меня! — прошептала она еще раз. — Он, наверно, забудет меня… Что не связано с сердцем, о том легко забывается.

Еще с минуту смотрела она на тропинку у ручья, по которой Уоррен поспешно удалялся, направляясь к деревне. Затем она гордо выпрямилась, ее щеки покрылись густым румянцем, и глаза заблистали твердой решимостью.

— Я также позабуду его, — воскликнула она. — Я должна забыть его, если не хочу краснеть перед самой собою, если не хочу потерять веру в самое себя. Как бы ни была я ничтожна, но все же любовь моя должна цениться дороже того золота, из-за которого он собирается начать борьбу.

— Так и следует, Эллен, так и следует! Я оправлю в золото перл, который он не сумел оценить, и не перестану носить его на своем сердце.

Он снова поцеловал ее глаза и волнистые волосы, но она освободилась из объятий.

— А ваш отец, Элия, — спросила она, — что скажет он? Он такой богатый… а я дочь бедного учителя… Подумайте хорошенько и откажитесь от меня. Я не вынесла бы, если ваши родные стали меня стыдиться.

— Отец любит меня, Эллен. Он гордится мною, потому что я прилежен и хочу учиться. Денег у него достаточно, а твоего отца он уважает. Я сегодня поговорю с ним, потому что хочу наверно знать свое будущее.

Они долго еще сидели на пригорке. Каждое из слов Элии выражало искреннюю, горячую любовь, которая тем более должна была тронуть Эллен, что она знала, как холодно и надменно он относился к другим; да и оскорбленное сердце гораздо восприимчивее ко всякому утешению и признанию его достоинств. Когда они наконец расстались, Эллен отвечала пожатием на пожатие руки Элии и улыбнулась ему, хотя еще и несколько печально, но все же искренно и приветливо, и в этой слабой улыбке он увидел первый луч надежды на счастье.

Уоррен в тот же день написал своему дяде в Лондон и вскоре получил ответ, что тот, хотя и сам не обладает средствами, но, принимая во внимание имя и семейные узы, готов пристроить Уоррена в Вестминстерскую школу; там юноше придется довольствоваться только необходимым, зато представится возможность научиться чему-нибудь порядочному и приобрести положение в жизни. Поэтому он советовал племяннику не медлить, а приезжать в Лондон как можно скорее.

Желания Элии Импея также исполнились. Его отец согласился, чтобы он дал слово Эллен Линтон. Обручение молодых людей было тихо и скромно отпраздновано в присутствии обоих семейств.

Уверенный в будущем счастье, Элия упросил отца позволить ему поступить в Вестминстерскую школу, и ему приходилось уезжать в одно время с Уорреном.

Из посланных дядей денег Уоррен ухитрился купить пару приличных башмаков и переделать один из старых сюртуков деда. От помощи, предложенной ему Элией, он решительно отказался. От дружбы с ним он также уклонился. Его бедность была несокрушимой стеной, не допускавшей сближения с сыном богатого землевладельца.

Настал день отъезда. Старый священник проводил внука до почтовой кареты в Черчиль. У молодого человека после покупки билета осталось всего несколько шиллингов для первого выхода в свет, в котором он намеревался вести борьбу не на жизнь, а на смерть.

Эллен с родителями и стариками Импей также явилась проводить Элию до почтовой кареты.

Элия был одет с иголочки, чемодан набит битком, а в кармане находился туго набитый кошелек. Он сиял счастьем и в глазах Эллен читал то же счастье, заставлявшее его забыть о предстоящей разлуке.

Уоррен на прощание молча протянул Эллен руку. Когда он увидал блестящего, франтоватого Элию, светящегося от радости, и затем бросил взгляд на собственную жалкую одежду, на губах его мелькнула горькая усмешка. Он молча обнял деда и быстро вошел в почтовую карету.

Калькутта, главная колония Ост-Индской компании, в 1772 году была далеко не так обширна, как теперь, но все же считалась городом, полным разнообразия.

Населенные англичанами кварталы около губернаторского дворца уже тогда походили на европейские, несмотря на то, что улицы были почти не мощены и часто представляли большие незастроенные пустыри. В других частях города возвышались многочисленные храмы индусов и мечети магометан. Тут же, рядом с гигантскими дворцами знатных туземцев, встречались убогие хижины беднейшего класса. Торговля необходимыми жизненными припасами производилась прямо на улицах, и только мастеровые, трактирщики и аптекари имели небольшие лавочки перед своими домами.

С морем город сообщался посредством реки Хугли, не особенно доступной судоходству и не обладающей удобными якорными стоянками, так что большие корабли не могли подходить близко, и связь с морем поддерживалась многочисленными маленькими судами. На улицах всегда происходило замечательно разнообразное движение. Тут были европейские экипажи с запряженными в них великолепными чистокровными лошадьми из Белуджистана; в экипажах сидели дамы и кавалеры в костюмах, не уступавших по элегантности и вкусу парижским и лондонским; тут же ходили магометане с резкими чертами и пылающими глазами, тюрбанами на головах, более знатные ездили верхом в сопровождении слуг. Индусы низших каст гнали перед собой небольших ослов, навьюченных товарами. Лица высших классов передвигались в паланкинах, а самые знатные из них наносили визиты на богато украшенных слонах, окруженные многочисленными слугами. Мелькали странные фигуры индийских факиров и кающихся, большей частью испачканных грязью, с бледными лицами, одетых в рубища.

Рядом с городом находилась английская крепость — форт Вильям, солидное сооружение в виде восьмиугольника, снаружи почти незаметное, так как заросшие зеленью валы походили на постепенно возвышающиеся холмы. Перед устроенными в этих валах тяжелыми железными, крепко запирающимися воротами стояли караулы из европейских солдат, прекрасно вооруженных и одетых в легкие шерстяные мундиры. Над крепостью развевался английский флаг, а на платформах, через штукатуренные бойницы, виднелись пушки огромного калибра.

Форт Вильям, внушавший страх всем окрестным жителям, был цитаделью Ост-Индской компании, железной рукой управлявшей этой пестрой жизнью, центром которой был большой правительственный дворец, величественно возвышавшийся на большой площади, окруженной роскошными садами. У большого подъезда стоял двойной караул; во внутреннем дворе находилась охрана. Повсюду видна была оживленная деятельность, всегда присущая правительству страны, в которой военная сила, политика и дипломатия сливаются с торговлей и промышленностью.

Роскошные апартаменты губернатора, занимавшие комнату, выходящую в сад, в конце 1772 года пустовало. Бенгальский губернатор Кливе, долгое время управлявший страною, был отозван, а на его место назначен бывший губернатор Мадраса Уоррен Гастингс. В Индии он был известен как весьма деятельный, остроумный и деспотичный человек. Его приезда как англичане, так и индусы и магометане, ожидали с большим интересом, поскольку он был связан с реформой всего ост-индского управления, уже решенной в Англии.

Новый губернатор Бенгалии отныне должен был считаться генерал-губернатором всех владений Ост-Индской компании, и ему подчинялись остальные губернаторы. Следовательно, вся власть господствовавшей над Индией таинственно-безмолвной, почти мистической компании, должна была сосредоточиться в правительственном дворце Калькутты в руках одного лица. Но компания и английское правительство по весьма понятному недоверию не пожелали сделать власть эту неограниченной. Генерал-губернатор имел право объявлять войну, заключать мир, назначать чиновников или увольнять их, но во всех своих действиях обязан был подчиняться решению совета, состоявшего из четырех лиц. В совете он обладал одинаковым правом голоса с другими членами, и только при равенстве голосов его голос был решающим. Генерал-губернатор становился как бы исполнительным органом совета; члены же совета, в свою очередь, были ответственны перед управлением компании в Лондоне и ее акционерами.