– Старый, – я пересилил зевок. – Как бараны твердят: крысы в потолке. Подвал чистый. Я, конечно, понимаю, что так не бывает. Но, вообще, тебя не смущает этот потолок?

– Сынок, – усмехнулся Старый. – Сы-нок!

– Ну, гляди. – И я уставился на парня. – Как отчество?

Алексеевич. Меня злят мужики с гладкой рожей без синяков, прыщей, родинок и щетины. Ухоженный парень. Рыхловатый, белобрысый, нос тонкий– краса. Уже умылся, стрижку начесал, набрызгал запашок.

Он распечатал сигареты: угощайтесь.

Под мое сожалеющее «нет-нет» Старый вытянул двумя пальцами восемь штук и промолвил вслед откланявшемуся малому:

– Читал все утро. Интересный. Если не читает, сразу говорит. Постель скатал, расплатился и больше не ложился. В окно глядел, только чтоб станцию узнать. Так что глазки совсем не задумчивые. И зачем ты его зацепил? Меня такие пугают.

– А ты русский хоть? – Но в коридоре я узрел пустоту, бросился стучать в туалет с зычным:

– Слышь?! А ты – русский?

Повторил раза три, отбив кулаки.

Замочек клацнул виновато – из туалета выступил губернатор Шестаков с закушенной губой, за ним выдвинулись два лизоблюда, один – с пиджаком, другой – с бритвой.

Губернатор снял зубы с губы, щеки его задрожали, будто он сосал материнскую грудь:

– Как смеешь?! Щенок! Рвач! Антисемит!

Здравствуйте, наши недолгие пристанища, похожие, как сказки, похожие на воспоминания, похожие на продажную любовь, что без лица, – лишь место прикосновения; это только бессонная ночь – она нахмурит любой день, хоть повезет тебя быстрая машина с мигалкой, у которой не кружится голова, а от станции до города нагибаются ветви над дорогой и сорит отболевшим листом податливая на осень липа прямо на асфальтовый люд, дергающий траву меж бордюров, чтобы выкрасить их потом в национальный русский цвет: через один.

Вот заборы и проходные с беременными собаками, перекрестки с глупыми светофорами – по ним стекает вниз капля света, меняя цвет – с красного на зеленый; лохматые милиционеры машут жезлами в холодной пыли, самосвалы везут свеклу, роняют ее, похожую на Латинскую Америку; ларьки «Школьный базар»; а главный дом угадываешь по елочкам.

– Объект ваш торчит, – показал Трофимыч, я даже не повернулся, буду спать.

– Мы бы хотели жить в отдалении от работы. Вы должны нас понять – крысы мстительны, – нагонял страху Старый.

Нас доставили в санаторий для беременных на круглом холме, там спешно выселяли палату. Беременные комкали пожитки, выкатывали кровати и уносили животы. Трофимыч хвастал: туалет через коридор, крючок завтра плотник повесит, пока можно к ручке поясок привязать и придерживать; и шептал что-то милиционеру, прикатившему на непристойно трескучем мотоцикле, указуя ему на наши окна, – я припал к незастеленному матрасу, глядя в кнопку «Вызов в палату сестры» – надо этот вызов совместить с отзывом Старого из палаты. Какого черта я здесь? И уже спал.

Что? Это Старый скрипучим рычагом поднял изголовье кровати, я проснулся и сделал так же. Мы лежали ногами к стеклянной стене, как отдыхающие беременные – грея руками живот, с холма смотрели на город, собирающийся перед нами под клонящимся солнцем, ветер пошатывал волнистые застиранные шторы и поил нас нагретым запахом незнакомой земли.

Город проступал в моей жизни, навсегда соединяясь с дремотой, и томил своими жалкими построениями влево и вправо от высвеченной розовым главной улицы и своим отношением к небу.

Дальше от середины город смирел. На окраинах рядками и парами торчали лысые крыши с редкими волосинами антенн. Буханками лежали пятиэтажки времен Никиты Хрущева, грязно-белые, в крапину, зеленые с пробеленными стыками панелей. Они прятали за плечами творения военнопленной немецкой силы с пузатыми балкончиками и румяных ветеранов – бараки с кособокими черными сараями во дворах и качелями, без скрипа мотающими чье-то платьице, как тополиный пушок.

Далее расходились сады, в них торчали голубятни. А прочее – цеха, закопченные трубы в железных поясах, дым.

Но обратно, ближе к сердцу – площади, город густел и возвышался, прощаясь с жалкой провинциальной осанкой. Первые дома коммунистических пятилеток каменными буквами складывались в заклинание и обращались в слепок мертвого лица – потрескавшуюся маску с отпадающей краской и штукатуркой. Но – сейчас стекало солнце, ветер раскачивал тени по обочинам – маска таяла, высвобождая плотскую, живую гримасу, запрокинутую к небу, больной глазной блеск, бредящий шепот, изошедший, но не покинувший обезвоженных идольских губ.

Дома, перепоясанные ярусами, разбухали ввысь, убывая в поперечнике; подстегивали ращение свое остекленными лестницами и лифтовыми шахтами с темными, гуляющими тромбами кабинами, бетонными балконами, космическими круглыми окошками, надписью под крышей «Война рождает героев» – и равнялись на шершавую, словно решетками облицованную, сваю гостиницы, воткнутую в зал для собраний, с плоской крышей.

Дома обрывались нехотя, разламывая крышу на ступени, пихая в небо тупые башни с прямоугольными колоннами, накрываясь перепончатыми стеклянными шатрами, раскручивая верхние этажи спиралью, словно надеясь запулить-таки выше последнее: костлявый шпиль – в синие небеса, туда дома вздымали звезды, гербы, вскинутые руки каменных фигур. Похожи на лестницы. Орудия непонятного труда, сдвинутые тесно. Расставив жесткие ребра, углы и карнизы, приподнимаясь – приподнимаясь с хрипением. По площади бродила под присмотром разноцветная малышня.

Цедили квас из желтой бочки в веселые кружки, пуская без очереди бабок в чернильных халатах – бабки высаживали на клумбах цветы в кульках, отворачиваясь от фонтанных брызг, носимых ветром, и брызги доставались рыжей лошадке, впряженной в телегу с лопатами и цветами.

Клумбы чернели политой землей, по ним розовыми и фиолетовыми бороздами тянулись густые грядки, завиваясь в кольца, расходясь и сходясь ромбом вокруг цветущих белым и огненным кустов. Кругом, куда ни повернуться, виднелись кленовые кроны, кудрявые парики тополей, неженки-каштаны, рябина да сирень, гнутый боярышник. Водонапорная башня торчала из березовой рощи. Все ходили пешком.

– В таком городе можно встретить мою бабушку, – произнес Старый. – Или самого себя. Молодого.

– Потом ходить с набитой мордой.

– Отпущу здесь бороду. Видишь? Там – бабочки. Рай.

– Небось то же говорил в Люблино. А у нас там стырили две живоловки. Нам везде – подвалы. Лично я не собираюсь в раю заниматься выловом грызунов. Я думаю, у них отдельный рай. Как нам вместе, если мы же их и почикали.

– Заработаем здесь. Область пищевая, богатая. До зимы почистим заводы, в феврале отдохнем в Египте.

– В Египте александрийские крысы – тридцать два сантиметра. Лучше Италия. Испания. Там… спорадически [5] .

– Раз деньги пошли, наймем контору по Ярославскому шоссе. Наберем людей, пошьем форму – чтоб красиво. Ты будешь начальник по вылову, я – по науке. Ты закончишь диссертацию по садовой мухе. Или по муравьям. Забудешь, как пахнет павший грызун.