Я посмотрел на петляющее русло, которое поднималось в холмы, и спросил:

– Тебя что-то пугает?

Орсон поднял взгляд. В его эбеновых глазах отражалась луна. Сначала я по ошибке принял ее за отражение своего лица, но мое лицо не было ни таким круглым, ни таким таинственным.

Ни таким бледным. Я не альбинос. Кожа у меня пигментированная, и я скорее смуглый, хотя редко бываю на солнце.

Орсон фыркнул. Не требовалось знать собачий язык, чтобы понять смысл этого выражения. Эта дворняга была оскорблена моим предположением, что ее так легко напугать.

В самом деле, Орсон намного храбрее большинства представителей своего вида. За те два с половиной года, что я его знаю – от щенячьего возраста до сегодняшнего дня, – я видел его испуганным только однажды. Когда мы столкнулись с обезьянами.

– Обезьяны? – спросил я.

Он снова фыркнул. На сей раз это означало «нет».

Значит, не обезьяны.

Вернее, пока не обезьяны.

Орсон зарысил к широкому бетонному пандусу, который спускался к берегу Санта-Розиты. В июне-июле по нему ездили грузовики и экскаваторы ремонтников, очищавших сухое русло от накопившегося мусора и в целях безопасности углублявших его перед очередным сезоном дождей.

Я пошел за псом. На испещренном темными пятнами склоне его черная фигура казалась такой же материальной, как тень. Однако на фоне слабо мерцающего ила он стал похожим на камень, хотя по-прежнему стремился на восток, словно влекомый домом призрак, пересекающий безводный Стикс.

Поскольку последний сезон дождей кончился три недели назад, дно реки было совершенно сухим. Кроме того, ил уплотнился до такой степени, что по нему можно было ехать на велосипеде.

Насколько я различал при жемчужном лунном свете, велосипедные шины оставляли на слежавшемся иле заметный след. Но след, оставленный недавно проехавшим здесь более тяжелым транспортным средством, был куда заметнее. Судя по ширине, то был след микроавтобуса, легкого трактора или спортивного автомобиля.

Окруженный с двух сторон шестиметровым валом, я был полностью закрыт от ближайших городских зданий и видел лишь слабые очертания домов на холмах, скрывавшихся под сенью деревьев и лишь частично освещенных уличными фонарями. А когда мы спустились на дно, городской пейзаж полностью исчез из виду, как будто ночь была сильнейшим растворителем, в котором без следа рассосались дома и жители Мунлайт-Бея.

Через не правильные промежутки в бетонных стенах попадались дренажные отверстия. Некоторые имели диаметр от полуметра до метра, в то время как сквозь другие мог бы спокойно проехать трактор. Следы шин проходили мимо этих отверстий и тянулись в холмы плавно, как строчки, написанные на листе бумаги, – за исключением тех мест, где они огибали знаки препинания, расставленные плавником.

Хотя Орсон стремился только вперед, я косился на эти отверстия с подозрением. Во время грозы из них лились потоки воды с улиц и желобов, проложенных в возвышавшихся над городом травянистых восточных холмах. Сейчас, в хорошую погоду, эти стоки казались подземными переулками тайного мира, в котором можно было столкнуться с чрезвычайно странными путешественниками. Казалось, из любого отверстия вот-вот кто-нибудь выскочит и бросится на нас.

Надо признаться, у меня слишком богатое воображение, чтобы судить о вещах здраво. Иногда оно доставляло мне сложности, но куда чаще спасало жизнь.

Кроме того, бродя по этим дренажным трубам, вполне достаточным, чтобы вместить человека моего роста, я уже видел несколько странных вещей. Странных и загадочных. Таких, которые могли бы напугать и человека, начисто лишенного воображения.

Так как солнце неизбежно поднимается каждый день, моя жизнь должна была проходить в границах города, чтобы к рассвету я мог оказаться в надежно затененных комнатах своего дома. Учитывая, что местное население составляло двенадцать тысяч человек плюс три тысячи студентов колледжа Эшдон, наш городок был вполне достаточным полем для игры жизни; никто не назвал бы его стоячим болотом. Тем не менее к шестнадцати годам я знал каждый дюйм Мунлайт-Бея лучше, чем собственное лицо. В конце концов, стремясь избавиться от скуки, я нашел отдушину в том замкнутом кусочке мира, который оставил мне ХР; меня на какое-то время увлекли подземные ходы. Я излазил все дренажные трубы, представляя себя Призраком, крадущимся по царствам, раскинувшимся под парижским Гранд-опера.[1]Правда, у меня не было его накидки, шляпы клошара, шрамов и безумия.

Но в последнее время я предпочитал оставаться на поверхности. Как каждому родившемуся на свет, мне предстоит довольно скоро отправиться под землю на постоянное место жительства.

Когда мы миновали очередное отверстие, Орсон внезапно прибавил шагу. След был свежим.

Устье, уходившее на восток, постепенно сужалось. В том месте, где Санта-Розита проходила под шоссе, ее ширина составляла всего двенадцать метров. Тоннель насчитывал более тридцати метров в длину, и хотя в его дальнем конце виднелся мерцающий лунный свет, вокруг царила кромешная тьма.

Видимо, чуткий нос Орсона не улавливал запаха опасности. Пес не рычал.

Но и не лез наобум. Он стоял у входа, опустив хвост, навострив уши, и напряженно вслушивался в темноту.

Я долгие годы бродил по ночам, беря с собой лишь кошелек с мелочью для нечастых покупок, маленький фонарик (на тот редкий случай, когда темнота была скорее врагом, чем другом) и сотовый телефон, подвешенный к поясу. В последнее время я добавил к этому джентльменскому набору еще кое-что: 9-миллиметровый пистолет «глок».

«Глок» висел под курткой в наплечной кобуре. Мне не нужно было прикасаться к пистолету, чтобы помнить про него; его вес давил на мои ребра, как опухоль. Тем не менее я сунул руку под куртку и сжал рукоятку жестом суеверного человека, дотронувшегося до своего талисмана.

Черную кожаную куртку дополняли черные кроссовки «Рокпорт», черные носки, черные джинсы и черный свитер с длинными рукавами. Я носил все черное не потому, что маскировался под вампира, священника, убийцу-ниндзя или голливудскую знаменитость. В этом городе по ночам имело смысл не только носить с собой оружие, но и держаться в тени, оставаясь как можно менее заметным.

Оставив «глок» в кобуре и не слезая с велосипеда, но поставив ноги на землю, я отстегнул от руля фонарик. У моего велосипеда не было фары. Я столько лет прожил в ночи и в комнатах, освещенных одними свечами, что моим привыкшим к темноте глазам редко требовалась помощь.

Луч проник в бетонный тоннель метров на девять. Проход имел прямые стены и потолок в виде арки. В его первой части не было ничего угрожающего.

Орсон вошел внутрь.

Прежде чем последовать за собакой, я поднял голову и посмотрел на машины, с ревом мчавшиеся на север и юг по шоссе № 1. Этот рев всегда казался мне одновременно возбуждающим и полным меланхолии.