Как и требовал от них учитель ораторского искусства, с которым дочери тирского царя начали заниматься, едва лишь их отняли от груди кормилицы, Дидона вежливо и подробно заверила гостей в искренних намерениях предоставить им кров. А в голове ее вертелось множество указаний, которые требовалось отдать слугам.

Во‑первых, надо расстелить в обеденной зале ковры с замысловатыми узорами.

Ложа вдоль длинного стола, на которые возлягут правительницы Карфагена и их гости, надлежит укрыть праздничными пурпурными материями.

Посуду следует поставить самую лучшую, золотую и серебряную, она была изъята из казны Пигмалиона и в обыденные дни не использовалась, а хранилась в специальном покое, охранявшемся дюжиной стражников.

И, разумеется, следует подать лучшие яства – самые разнообразные: и свежие оливки, и жареную оленину, и мягкий хлеб, и сочные фрукты. Юлу, должно быть, по вкусу придутся сладкие лепешки: одна из рабынь – большая мастерица их готовить…

Все – для Энея. Все для… любви?

«Да! Да! – бьется пульс в висках. – Я полюбила его, как только увидела».

Однако есть ли в сердце Энея место для взаимного чувства? Может быть, он все еще тоскует по своей погибшей жене?..

Ответов на эти вопросы Дидона не знала.

Но на пиру глаза ее гостя все сказали ей без слов.

Дидона смотрела в них – они были такими синими, ласковыми, обещавшими счастье – и не могла наглядеться.

А Эней, утолив первый голод и пригубив вина из золотого кубка, приступил к рассказу…

Боль несказанную вновь испытать

велишь мне, царица!

Видел воочию я,

как мощь Троянской державы –

Царства, достойного слез, –

сокрушило коварство данайцев;

Бедственных битв я участником был;

кто, о них повествуя,

Будь он даже долоп, мирмидонец

иль воин Улисса,

Мог бы слезы сдержать?..[5]

Эней, волнуясь, говорил о том, как данайцы обманули жителей Трои: оставили у стен города огромного деревянного коня, а сами исчезли. «Это жертва, принесенная нам побежденным противником», – решили троянцы и втащили в город тяжеленного коня. В нем же скрывались воины коварного неприятеля. И завязалась битва, победить в которой троянцы уже не смогли, хотя прежде им всегда хватало сил для защиты своего города. Слишком уж неожиданным оказалось нападение. Кто бы мог подумать, что множество воинов уместятся в жертвенном коне!

– Благодарю за приют вас, прекрасные богини Карфагена! Спасибо за пир, за великолепные яства. Теперь же…

Эней соскользнул с ложа и подошел к золотому ларцу, который перед началом пира троянцы оставили у дверей.

Когда гость начал извлекать находившиеся там предметы, по зале пронеслась волна восхищенного шепота.

Сначала Эней вынул расшитый золотом плащ, сиявший ярче самого яркого солнца даже в приглушенном свете факелов. Потом достал шафранный покров для ложа – с причудливыми тонкими узорами, напоминавшими листья аканта.

– Здесь лежит и жезл, в прежние дни его носила Илиона, старшая дочь Приама – царя. Ожерелье из жемчугов, а еще…

Дидона замерла.

Эней приблизился к ней, в его руках переливался и сверкал золотой венец, украшенный драгоценными камнями.

Венец состоял из двух ободков. Выложены они были изумрудами и сапфирами, такими крупными, что разноцветные огоньки пригоршнями рассыпались вокруг, отражая попадавший на камни свет. А между двумя ободками – искусно сделанные фигурки, соединенные словно в хороводе: дивные золотые цветы, бабочки, птицы… Этот райский фигурный сад, отлитый из золота, украшен и многоцветными алмазами…

– Прими же, Дидона, в знак нашей благодарности эти дары, спасенные из великой Трои. – Эней поклонился и осторожно снял с головы царицы золотой обруч, которым та закрепляла тяжелые локоны. – Этот венец прекрасен! И все-таки он недостоин твоей красоты, которая сияет ярче золота и покоряет все сердца!

– Благодарю за дары, досточтимый Эней. Я буду всегда носить этот венец, и…

Она запнулась.

Горячая рука Энея вдруг нашла в складках хитона маленькую ручку Дидоны… и нежно ее пожала!

Влюбленная, взволнованная, царица Карфагена совершенно забыла о недобрых предчувствиях, которые с раннего утра заставляли хмуриться ее тонкие брови.

Она забыла о них, но совершенно напрасно…

* * *

Фонари в парке почти не горят.

В разлившейся, как море, темноте скрывается угроза.

Пронизывающий ветер нагнал на небо облака, и в чернильной мгле ночи не видно даже слабых отблесков луны и звезд. Но темнота сама по себе не опасна. Просто именно теперь в ней затаилась беда…

Быстрее!

Скорее!

Лика Вронская бежит по аллее, ветки хлещут ее по лицу, каблуки вязнут в земле.

Звуков погони не слышно, но от этого только хуже…

В ночном черном безмолвии ее шею вдруг обжигает чужое дыхание, ледяные пальцы стискивают плечи, живот вспарывает боль.

– Ты тоже убивала меня – ножом, острым. Ты резала меня на кусочки. Тварь, тварь! Теперь ты понимаешь, как это больно?!

Лика хочет сказать, что все это было не по-настоящему, лишь в ее воображении. Она никогда в своих детективах не описывала в качестве жертв и преступников реально существовавших людей. Детектив на самом деле вовсе не такой уж кровавый жанр, смакующий жестокие подробности, – наоборот, преступление проходит по сюжету схематично: главное – не преступник, а торжество справедливости.

Она хочет высказать все это, но не может произнести ни слова. От резкой боли у нее перехватило дыхание, в глазах темнеет…

– Лика, Лика! Проснись! Почему ты так стонешь? Солнце мое, просыпайся!

Действительность особенно прекрасна по контрасту со сном.

Лика улыбается устроившемуся в соседнем кресле Андрею, и стюардессе в красном костюме, и проносящимся за иллюминатором ватным облакам.

– Волнуешься из-за того, что нашу Даринку пришлось оставить с родителями? Но ведь это правильное решение. Она и без перемены климата часто простужается, болеет тяжело и долго. А тебе надо отдохнуть.

Бойфренд говорит о дочке «наша Даринка»[6].

Он сделал ей потрясающий сюрприз: в разгар промерзшего московского декабря увез в жаркое лето. Уже совсем скоро, буквально через пару часов, ей предстоит любоваться тунисским островом, где расположен клубный отель, купаться и загорать.