Такого рода нападки на жалкую действительность и ностальгические воздыхания по великолепию прошедших времен были для моих ушей — многие годы — просто хлебом насущным. Поэтому я ничуть не удивился, когда в возрасте четырнадцати лет, сев за парту в гимназии, опять услышал вариации на ту же тему. На этот раз прозвучали гимны в честь выпускников прошлых лет.

Ведущие занятия учителя частенько отклонялись от темы урока, чтобы рассказать о некоторых из своих учеников и связанных с ними событиями. Это всегда были необычайно яркие личности, а события — просто фантастические. Однако ошибся бы тот, кто решил, что эти воспоминания походили на назидательные сказочки и проповеди на тему безупречных первых учеников или чудесно преобразившихся бездельников. Ничего подобного. Конечно, героями воспоминаний были личности неординарные, но отнюдь не в ангельском, подслащенном смысле. Их исключительность характеризовалась, скорее, такими качествами, которые занимали не слишком высокое место в каталоге добродетелей примерного ученика. Их всегда сопровождала аура смелости и независимости, они, как правило, были непослушными, даже строптивыми, отличались обостренным чувством собственного достоинства и нередко совершали недозволенные поступки. Мятежные, независимые, гордые. И одновременно — потрясающе талантливые в той или иной области. У одного — необыкновенная память, у другого — прекрасный голос, у третьего — блестящий ум. Когда я слышал эти истории, то даже не верилось, что такое могло происходить на самом деле. Тем более что учитель, приводя примеры каких-то вообще неслыханных выходок своих подопечных, даже проступков скандального характера, не только их не осуждал, но как бы впадал в своеобразную сентиментальность, приправленную щепоткой гордости: мол, именно ему довелось столкнуться с чем-то столь незаурядным.

Конечно, все эти рассказы о на первый взгляд святотатственных, иногда даже мерзопакостных выходках содержали в себе некую мораль или подтекст, которые привлекали нас намного меньше. Скрытый смысл воспоминаний с пикантными занимательными подробностями сводился к следующему предупреждению: «То, что такое случалось, отнюдь не означает, что и теперь может произойти, тем более в этом классе. Те ученики и те личности были исключениями, единственными в своем роде. Теперь таких уже нет. Вас это никак не должно касаться. Поэтому зарубите себе на носу: не вам пытаться им подражать! Для вас все кончится только печально!»

Хотя мне был знаком и даже привычен такой образ мыслей, в данном случае я, однако, не мог его принять. То, что раньше мир был намного более интересным, динамичным, ярким, — сомнения у меня не вызывало. Что музыканты и вообще люди искусства превосходили ныне живущих, — в это я тоже охотно верил. Я допускал, хотя уже не без некоторых оговорок, что раньше горные восхождения были как-то поблагороднее, а королевская игра в шахматы велась более достойными мастерами. Но чтобы школа? Чтобы даже ученики прошлых лет были лучше, — нет, с этим я не мог согласиться.

Невозможно, думал я, чтобы серость и заурядность, которые меня окружали, нельзя было превозмочь, и никаким образом это состояние не удастся поправить. В конце концов, в данном случае и от меня зависит, как будут развиваться события. Ведь и я могу принять в них участие. Следовательно, необходимо действовать и срочно что-то предпринять. Пусть снова что-то происходит, пусть вернутся прежние времена и увенчанные славой герои, но воплощенные уже в иных личностях!

Одной из легенд, которыми я тогда жил, была легенда джаза, особенно в польской редакции. Девушки в бикини, героически атакующие нравы сталинской эпохи, Леопольд Тырманд, «ренегат» и диссидент, яркий писатель и несгибаемый поборник джаза как музыки, олицетворяющей свободу и независимость, наконец, бесчисленные занятные байки о первых джазовых ансамблях и особенно об их лидерах, которые зачастую делали блестящую карьеру, бывали на Западе и даже удостаивались посещения «мекки»: США, — вот мир этой легенды. В голове теснились образы прокуренных студенческих клубов и подвальчиков, полуночных, наркотических jam sessions и пустынных улиц все еще не отстроенной, лежащей в руинах Варшавы, на которые в ранние предрассветные часы выныривали из своих «подземных убежищ» смертельно усталые и странно печальные джазмены. Вся эта фантасмагория влекла к себе особым очарованием, с трудом поддающимся определению, и будила желание пережить нечто подобное.

Не долго думая, я решил собрать джаз-ансамбль и обратился к товарищам, которые так же, как и я, занимались музыкой и умели играть на каком-нибудь инструменте. Мне удалось уговорить их играть джаз, и мы составили квартет: фортепиано, труба, ударные, контрабас, после чего начали репетировать. Увы, это имело мало общего с тем, о чем мне мечталось. Репетиции происходили после уроков в пустом спортзале. Вместо дурманящих клубов сигаретного дыма, паров алкоголя и французских духов разносилась после уроков физкультуры удушливая вонь едкого юношеского пота; вместо атмосферы подвала, где собирается богема, атмосферы, складывающейся из декадентского интерьера, тесноты и полумрака, господствовало настроение, навязанное сценическим оформлением спортивного зала с ярким светом раннего полудня или мертвым светом газовых ламп и с характерным антуражем рядов лестниц на стенах, забранных решетками окон, голого необъятного пакета с там и сям выступающими клепками и с одиноко пасущимся на нем кожаным конем для прыжков и упражнений, и, наконец, сама музыка, которую мы играли, имела мало общего с искусством знаменитых ансамблей: нам никак не удавался тот самый легендарный экстаз и вакхические безумства, не говоря уже о божественно изощренных импровизациях в состоянии безумной аффектации; в лучшем случае нашу игру можно было назвать ремесленной подделкой.

Я старался не принимать этого близко к сердцу. Утешал себя тем, что сначала всегда так бывает и наш час еще не пробил. И чтобы не остыл энтузиазм — я представлял себе, как на концерте, который в будущем обязательно состоится, или на школьном вечере мы ошеломляем своей игрой слушателей, просто на колени их бросаем и как, особенно после моего лихого солешника, зал взрывается бурей аплодисментов и криками восторга, а я, не прерывая игры, поворачиваюсь в сторону слушателей и киваю головой, чтобы этим жестом успокоить и поблагодарить аудиторию, и вижу в эту долю секунды, как полным обожания взглядом пожирают меня первые красавицы школы.

Через несколько месяцев репетиций у нас был репертуар более чем на два часа, и мы решили, что уже нельзя оттягивать наше выступление. Но тут перед нами выросло неожиданное препятствие. О том, чтобы в школе организовать для учащихся джазовый клуб, открытый, скажем, по субботам и воскресеньям, никто не хотел даже слушать. По твердому убеждению дирекции и педагогического совета, это означало бы скандальное превращение воспитательно-образовательного учреждения в увеселительное кабаре, а в дальнейшем — что неизбежно — в публичный дом. О том, чтобы наш «Modern Jazz Quartet», так мы его назвали, играл на школьных танцевальных вечерах, которые, впрочем, устраивались крайне редко, хорошо, если три раза в год (карнавал, Новый год, выпускной бал), — об этом, в свою очередь, молодежь не хотела слушать. Наступило время восходящей звезды big beat'a, первых триумфов «Битлс» и ансамблей, им подобных, и подростки слушали в основном такую музыку и только под ее ритм хотели танцевать и веселиться.