Хойкену вдруг захотелось сесть, чувствовал себя он неважно, но свободного места не оказалось.

— Мы не убирали здесь, ничего не трогали, оставив все как есть, — сказал управляющий, предвосхищая его упреки.

Обойдя комнату, Георг подошел к письменному столу, на котором лежала папка с почтовой бумагой и конверты со штампом отеля. Отец, насколько помнил Хойкен, любил писать письма от руки своим красивым, почти каллиграфическим почерком. Георг невольно протянул руку и закрыл папку, как бы давая понять, что в ней есть что-то тайное, что следует скрыть от посторонних.

— Я пришлю кого-нибудь, кто обо всем позаботится, — сказал он, наслаждаясь окружающей атмосферой, в которой скрывалось что-то очень близкое и в то же время тревожное. Тишина, богатство и роскошь, лежащие в беспорядке вещи казались одним большим чудесным натюрмортом, творением могущественного волшебника. Казалось, комната была нарисована кистью художника, здесь не было ничего лишнего, все хранило следы пребывания ее последнего гостя.

Георг мог позвонить Лизель Бургер и поручить ей разобрать вещи. Это было бы самое верное решение, учитывая ее умение молчать. Однако в таком случае он никогда не узнает, что побудило отца расположиться в этом отеле.

— Сколько мой отец платил за эту комнату? — спросил Хойкен, отметив про себя, что должен был сказать «номер», а не «комната». Что ж, такое название было вполне подходящим. Он не любил слово «номер», это было слово из лексикона нуворишей, для которых любая приличная комната была слишком маленькой.

— Мы рассчитывались каждый месяц, — отвечал управляющий, — смотря по тому, как часто ваш уважаемый отец пользовался номером. Разумеется, мы сохранили за ним специальный льготный тариф.

— Если я сниму этот номер, скажем, на неделю, то смогу ли, учитывая обстоятельства, пользоваться этим тарифом? — спросил Георг и опять почувствовал, что у него пересохло во рту. Итак, отец, по-видимому, появлялся здесь регулярно. Хойкен хотел было спросить об этом, но передумал и сделал вид, что ему все известно.

— Само собой, — ответил управляющий, — никаких проблем, я отлично понимаю.

«Он не понимает», — подумал Хойкен и даже слегка улыбнулся. Первую задачу он решил без труда, он оставил номер за собой. Так было нужно для того, чтобы все здесь внимательно изучить и разгадать эту загадку.

— Спасибо, что проявили понимание в моем деле, — произнес Георг, — однако мне хотелось бы самому обо всем позаботиться, я справлюсь сам, без посторонних.

Его собеседник кивнул и красноречиво молчал, словно выражая безмолвное сочувствие. Хойкен попросил разрешения позвонить из номера, значит, будет занимать его. Управляющий уже повернулся, чтобы уйти, по-видимому, довольный, что этот неприятный и тяжелый случай так легко уладился.

— Просто захлопните дверь, когда будете уходить, — сказал он. — Я оставлю вам внизу регистрационную карту. Всего доброго. Уверяю, что, если пожелаете, я могу быть полезен вам во всех делах. Ваш отец был одним из наших лучших клиентов, мы очень ценили его, и мне бесконечно жаль, что это случилось именно у нас.

— Мой отец не умер, — заметил Хойкен, — он жив. Через пару недель мы втроем выпьем по бокалу шампанского в вашем баре. — Теперь он был абсолютно уверен в том, что не допустил ни одной серьезной ошибки. Хойкен потянулся и сказал вдогонку управляющему: — Да, еще одна маленькая деталь, от волнения я не расслышал вашего имени.

— Ваш отец называл меня Макс, господин Хойкен, — ответил управляющий.

— Макс, — улыбнулся Хойкен, — кому вы еще звонили, кроме моего секретаря и профессора Лоеба?

— Я сообщил о происшедшем в клинику и господину профессору и сразу после этого позвонил в концерн. Так как до секретаря господина Хойкена нельзя было дозвониться, меня связали с вашим офисом.

— Это все?

— Да, господин Хойкен, больше я ни с кем не разговаривал.

— Отлично, Макс, — сказал Хойкен и бросил свой пиджак на стул, стоящий у письменного стола. — Вы правильно реагируете и поступаете. Было бы хорошо, если бы эта новость не распространилась. Я надеюсь, вы меня понимаете.

Он положил руки на пояс, как делал всегда, когда хотел потянуться, чтобы размять свое длинное и стройное тело, еще раз слабо улыбнулся, слушая уверения Макса, который дважды повторил, что абсолютно ничего не выплывет наружу. Георг внимательно посмотрел на управляющего, долго и пристально глядя на его переносицу, отчего Макс непроизвольно потер лоб, повернулся и вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.

Оставшись один, Хойкен наконец спокойно осмотрелся. Он погладил спинку красного кресла, стоявшего перед софой, словно хотел насладиться новыми ощущениями. Его внимание привлекли высокие балконные двери, рядом с которыми был виден плоский экран, висящий на стене. Георг не мог себе представить, что его отец проводил здесь время, смотря телевизор, ему самому иногда хотелось наверстать упущенное. Георг никогда не смотрел телевизор подолгу, но помнил массивный телевизор марки «Loewe» в темном деревянном корпусе на запорах, стоявший в бельевой комнате, который отец приобрел в начале 60-х. Он был для всех необыкновенным сокровищем, и пользовались им редко. Это была дань духу времени, все члены семьи не испытывали к телевизору никакого интереса. Здоровенный ящик пылился в каморке, и его створки открывали только в редкие дни, как ларец для хранения святого причастия, чтобы взглянуть на церемонию британских королевских шоу или встречу на высшем уровне Аденауэра и де Голля.

И даже теперь Хойкен чувствовал почти детскую радость, мелкую дрожь во всем теле при виде телевизора. Но как только он начинал раздумывать, включать его или нет, тут же понимал, что эти яркие цветные картинки вряд ли вызовут в нем тот ураган чувств, который вызывали вечно подернутые дымкой сигаретного и сигарного дыма черно-белые картинки его детства.

Зато музыку здесь он легко мог себе представить. Больше всего Георг любил джаз. Легкий, ненавязчивый поток медитаций саксофона Джона Колтрейна[1] подчеркнул бы элегантность этой комнаты. Отец, напротив, не получал от музыки особого удовольствия. Он был очень сдержанным и сентиментальным. Во время длительных поездок по стране или сидя поздно ночью дома, старик любил слушать французский шансон. «Je suis comme je suis» или «Sous le ciel de Paris» Джульетты Греко с ее меланхолическим блаженством напоминало старому Хойкену послевоенные годы, начало его становления, полуголодное, но не лишенное радостей существование, вкус настоящего дела, который он ощутил в первый раз.

Георг все еще испытывал неприятную сухость во рту. Он подошел к мини-бару и налил себе стакан минеральной воды. Бросалось в глаза большое количество бутылок шампанского. Это было похоже на отца: попадая в гостиничный номер, он тут же заправлялся маленькой бутылочкой и сообщал дежурному марки напитков, которые нужно немедленно доставить в номер, так как он предпочитает пить именно эти. Правда, он не пил много один, вообще нельзя себе представить, чтобы отец долго был один. Его день был расписан по минутам и заполнен встречами. Георг стоял перед письменным столом со стаканом воды в правой руке, а левой перелистывал карманный календарь из коричневой кожи, который лежал прямо на папке с почтовой бумагой. Сегодня на десять часов у отца была назначена встреча с ПФ, как гласило сокращение. Вчера была только одна запись: 13.00. Хойкену было немного неловко, когда он читал то, что, собственно говоря, его не касалось, но ситуация требовала неординарного подхода, так как сама была неординарной. Однако больше, чем календарь, который Георг засунул в левый карман, его заинтересовала маленькая записка, лежавшая возле настольной лампы. «Кип 730150» — было написано там и дважды жирно подчеркнуто. Хойкен несколько раз прочитал запись вслух, но так и не понял, что она может означать. Что-то чужое и враждебное исходило от этой записи, и он точно знал, что поставит на карту все, чтобы разгадать эту загадку. Кип могло означать что-то связанное с компьютером, во всяком случае, что-то техническое, это точно. А цифры могли быть серией. В наши дни скорее всего можно делать именно такие предположения. Георг взял записку, допил стакан, налил себе другой и подошел к широкой кровати. Эту ночь отец провел здесь один, так, во всяком случае, кажется. Для уверенности Хойкен заглянул под покрывало и обнаружил там три газеты. Он взял их, газеты были сегодняшние. Отец велел принести их к нему в номер и, вероятно, лежа в постели, читал перед завтраком. Старик считал, что чтение газет развило в нем большую часть его почти безошибочных инстинктов. Он был идеальным потребителем периодической литературы, прямо-таки одержимым своим ежедневным пайком свежего материала, в котором находил тенденции, чтобы накормить свой нюх, который безошибочно помогал принимать решения и контролировал их. Своим детям Хойкен также советовал читать много газет. Основной его целью было превратить распыленный в газетах материал в нечто прочное, долговечное — в книги, ряды книг, куда можно было углубиться и чем можно было бы долгое время заниматься. Даже его представления о художественной литературе, о романах и рассказах, о пьесах и особенно о стихотворениях основывались на его собственном понимании. Когда старик сталкивался с романом, повествующим о настоящей жизни, он готов был идти за ним на край света. Поэтому он редко успевал за немецкой литературой, которая была, с его точки зрения, слишком далека от мира деловых людей, слишком мало несла в себе тем, которые, пусть и не в достаточной мере, но все же интересовали читающую публику.