— Ну а нам зачем такой? Лишний рот в доме, — не унималась Стешка.

— Замолкни! Он, может, говно! Но нынче от разбою спас! Сама не смогла бы от троих отбиться. А и вдругоряд, те двое, тоже не без умыслу курить просили. Так это на дороге. А коли в дом придут? Миколай заместо сторожа сгодится. Прознают, что мужик в дому имеется, уже не сунутся. Нынче без защиты жить жутко. Поняла? Об дочках по думай. Ить они растут. А и фулиганье плодится. Нот в деревне у Ситниковых украли меньшого мальца. И выкуп потребовали. Грозились иначе убить. Они к властям — в милицию. Ну и что толку? Три месяца маялись. Деньги едино пришлось выложить. Тогда и мальчишку в обрат получили. Поняла, об чем сказываю? Ситниковы в голос ныли. Пришлось всю скотину продать. Нам, не приведись такое, хоть по миру с сумой. Помочь некому!

— Выходит, в сторожа привезла его? А если он моих девчонок уведет за выкуп?

— Не! Он не бандюга! — отмахнулась Варвара.

— Откуда знаешь?

— По глазам видать. У него вся душа избитая. Таким от своего горя забыться. Лихом не кормятся…

— Как знать, — вздохнула Стешка и, повернувшись на бок, вскоре уснула.

Утром Николай проснулся от ощущения того, что его кто-то разглядывает. Он, еще не открыв глаза, услышал:

— Гля! А у него в носе волосы растут!

— Это потому, что им в голове тесно стало. От того они и полезли повсюду, из ушей, из носа, из породы!

— Любка, а этот дядька откуда взялся?

Не знаю! Бабка его привезла вчера ночью!

А мне мамка сказала, что он на огороде взял, я. Вырос сам по себе, рядом с капустой.

Дура т ы! Люди не растут в огороде! Если б так, мамка давно бы уже папку вырастила. И не

только папку! Людей в магазинах покупают. За деньги.

— А почему папку не купят?

— Денег надо много. У нас столько нет.

— Ну, а вот этого купили!

— Почем я знаю! Может, он мало стоил. Видишь, какой старый?

— А он у нас всегда будет жить?

— Замолчи, дура! Он проснулся! Видишь, усы шевелятся. Давай убегим. А то, как подскочит, как схватит, — зашуршали ноги по полу, затопали из комнаты. Но вскоре затихли.

Четыре любопытных глаза следили за Николаем через щелку в перегородке.

Человек встал, поняв, что все в доме давно проснулись и только он припозднился. Его никто не решился разбудить.

Николай оделся, вышел на кухню.

— Доброе утро! Как спалось на новом месте? — встретила Варвара. И тут же позвала к столу.

— Погоди, Варя! Я пока умоюсь, огляжусь, — не заторопился за стол. И выйдя во двор, приметил Стешку. Та носила с огорода картошку во двор, рассыпала на просушку. Завидев Николая, поздоровалась коротким кивком, заторопилась за дом. Николай огляделся. На душе тоскливо стало. Двор и дом в запущении. Все обветшало, износилось, сгорбилось.

Везде нужны были руки — сильные, хозяйские, мужские. Работы прорва. А ему — потянуть ли все одному? Да и стоит ли оставаться в этом вдовьем болоте? Сможет ли прижиться? Может, лучше будет уйти, пока не поздно? Чтоб не завязнуть, не причинять новую боль — себе и другим? — присел на скамейку возле дома, та заскрипела, зашаталась под ним, взвыла на все голоса.

— Хозяйка! Дай топор и молоток! — позвал

О тешку. Та удивленно выронила ведра из рук. Не ожидала, что так скоро возьмется помочь.

А Николай, выбрав доску покрепче, остругал, вбил столбики поглубже, обкопал их, прибил доску, проверив, довольно улыбнулся. Давненько он не занимался подобными делами. А ведь когда-то псе умел. Сколько лет прошло с тех пор?

— Дядь! А ты качели нам сделаешь? — подошли две девчушки — дочки Стешки.

— Не мешайтесь под ногами. Идите домой! Помогите бабке! — не хотела баба навязывать домашние заботы Николаю, решив присмотреться к нему и дать возможность оглядеться самому.

Николай, наступив на порог, тут же сломал доску. Сгнила. Заменил все доски. Закрепил дверные петли, смазал их, сделал засов. Подбил лестницу, ведущую на чердак, сбил крышку для колодца, закрепил калитку, ворота.

«Кто им поможет? В беде все отворачиваются даже от родных!» — вкапывал столбы для качелей.

— Дядь! А как тебя зовут? — подошла совсем близко конопатая, щербатая девчонка.

— Николай…

— А меня — Любка! А как мне тебя звать?

— Как сама захочешь, — отмахнулся устало.

— Значит, буду звать тебя шкелетом, как бабка.

Николай усмехнулся:

— Выходит, я хуже пугала?

— Нет! Ты хороший! Качелю делаешь…

— Почему дразнишь?

— Я не дразню. Просто ты тощой, вот бабка и велела позвать тебя, чтоб поел.

— Заморился, Миколай? Не успел оглядеться, уже работы прорва навалилась? — посочувствовала Варвара, подвинув тарелку борща. — Ешь, родимый! Дух переведи. Я ить баньку затопила. Нынче попаришься. И спать будешь в чистой постели. В комнате. Авось скорей обвыкнешься.

Николай ел жадно. Он и сам не думал, что так истосковался по домашней еде.

— Може, не так хорошо, как в городе. По-простому живем, трудно. Работы много. Зато никому не завидуем и не воруем. Спокойно спим, — говорила Варвара.

У Николая от этих слов кусок поперек горла застрял.

— Да что это с тобой? — колотила по спине баба, испугавшись не на шутку. А Николай никак не мог продохнуть и задыхался.

— Нагнись! Скорей! К полу! — торопила Варвара.

Николая рвало. Вместе с этим пришло облегчение.

— Я что-то не то болтнула? Не обращай на меня вниманья, голубчик наш! Мне боязно, что не понравится тебе и уйдешь, сбегишь от нас! Вот и брешу, чтоб середь нас не совсем кисло было, — призналась баба простодушно. — Вот у меня когда еще мужик был живой, все говаривал, мол, у бабы в голове, как в соломенной крыше, окромя ветру ничего не сыщешь. Верно, он был прав, — продолжила Варвара.

— От чего он умер? — спросил Николай.

— Застыл. Рубил прорубь. Провалился под лед. Воспаленье получил. За неделю сгорел. Свечкой. Даже проститься не успел. Голос отнялся. Опосля того наняла мужиков, чтоб нам свой колодец выкопали. Каб раньше то справила, может, и доныне жил…

— У всякого свой срок на земле. Своя пора рожденья и смерти. Это не от нас! — отодвинул

Николай тарелку. И спешно встал из-за стола, увидев, что Стешка рубит дрова.

— Дай топор! — не попросил, потребовал.

Николай рубил дрова, радуясь, что избежал

Варвариных расспросов о его жизни. Он боялся их больше всего на свете. Он не хотел будить память. Она еще не зажила и болела нестерпимо.