Эту самую ивановскую бабушку наблюдала я тем летом за японской медитацией ежедневно. Участок соседей, и прежде аккуратный, приобрел вид необычайно ухоженный, особенно хорошо видны были идеально выметенные тропки мне сверху.

Много лет спустя рассказала я Ане Берковой, как смотрела на старушку с голиком, а Аня в свою очередь поведала, как незадолго до того лета приехала к бабушке в Иваново, той еще гипс не успели снять, однако к прибытию внучки сготовила она полный обед; суп, котлеты, кисель.

— Бабушка, — сказала Аня, — да зачем же ты такой готовкой себя утруждала?

— Если, — строго отвечала бабушка, — задавать вопрос «зачем?», так и с постели утром вставать не захочется.

Мету я дорожки свои Комаровские, в воображении моем ходит с веником из прутьев на той стороне улицы согнутая старушка, подметают тысячи тропок садовых дзен-буддисты горных да городских монастырей островов или континента, вспоминается стихотворение в одну строчку Ивана Жданова «Осень»; «Падая, тень дерева увлекает за собой листья», — шелест, шорох, вот тень сосны пропала, настал вечер.

Семья уже вернулась из Кирова, из эвакуации, в квартиру на Маяковского; прыгая на ручках то ли у бабушки, то ли у матушки, я приговаривала: «Сеоння консится война! Сеоння консится война!» И объявили вскорости по радио: кончилась!

А потом она завязала свое прошлое в несколько узлов, вызвала мусорщиков, и они увезли его на раздолбанной грузовой машине. Но поскольку узлы оказались неподъемной тяжести, у нее воспалилось сухожилие на правой руке, месяц провела она в гипсовой лангетке, столько же на лечебной физкультуре. К холоду, к теплу, от работы, при неловком движении запястье болело, прошлое возвращалось.

Людмила Владимировна Балмасова, внучка первого российского нобелеата Ивана Петровича Павлова, которую в моей семье, как с самого раннего детства слышала я, звали Милочкой (а сестру ее Манечкой), сейчас — единственный человек, помнящий моих родителей школьниками.

— Нас с Маней приводили в вашу квартиру на Маяковского в гости, и Сева всегда с нами играл, на четвереньках бегал, с ним было очень весело; а Нонна, которая часто бывала в вашем доме и считалась в старших классах Севиной невестою, стояла в дверях, как картинка, молча глядя на наши игры, она была такая хорошенькая.

В разговорах наших, не таких и частых, но длившихся не одно десятилетие, всегда возникало нечто неожиданное.

Я рассказала, как побывала наконец в «Пенатах», куда всю жизнь попасть не могла.

— В «Пенатах» на одной из послевоенных экскурсий, слушая, что нам рассказывают, я поглядела невзначай в дверь соседней комнаты, и небольшая картинка на стене, совершенно неразличимая на расстоянии, притянула меня, точно магнитом. Я двинулась к картинке. «Куда же вы?! — вскричал экскурсовод. — Туда нельзя!» Но я уже оказалась возле этюда и теперь, подойдя, отчетливо видела тотчас узнаваемую фигурку в зелени, спиной к зрителям; Репин написал дедушку Ивана Петровича в саду «Пенат».

— Я не то что хочу вернуться в прошлое, — сказала она однажды, — но бесконечно скучаю по любви моих дедушки с бабушкой.

Я отвечала — то же и со мною, мне понятно, о чем она говорит.

Она улыбнулась:

— О вашей семье я всегда думаю с любовью. У меня есть шрамик после операции аппендицита, до того маленький, что мало кто из врачей догадывался, что это такое. Меня оперировал ваш дедушка Всеволод Семенович, оставил след на моем теле.

Выяснилось, что у нас был один восприемник: Милочку и Манечку, как и меня, принимал один из лучших гинекологов Военно-медицинской академии Казинский, чья жена Юлия Петровна стала моей крестной.

Тогда же Милочка рассказала, как в последний раз видела моего отца.

Отец после гриппа, перенесенного на ногах (или какой-то сходной с ним тяжелейшей инфекции), заболел; ему ставили разные диагнозы, в том числе редкое заболевание ЦНС (о его случае сообщали на лекциях всем ленинградским невропатологам лет тридцать), рассеянный склероз, болезнь Паркинсона, у него начали дрожать руки, состояние ухудшалось. Молодой блестящий хирург, работавший у легендарного Джанелидзе, сперва перестал оперировать, перешел в Военно-морской музей, болезнь прогрессировала, он умер, не дожив до сорока пяти.

— Мы встретились с Всеволодом на углу Невского и Маяковского, он был одет бедно и небрежно, видать, ваша мачеха не особо за ним ухаживала; у него так тряслись руки, что он не мог мне руку подать. Мы стояли на улице и плакали.

— Представь себе, — сказала Луиза, — сентябрь, пруд, Павловск, «храм Дружбы». Возле меня стояли зеленые тополя, цвели цветы. Кругом была осень, а я сидела в лете. Я читала подаренную тобою книгу Горана Петровича «Книга с местом для свиданий» и открыла страницу с описанием сада. В саду я читала про сад. А на той стороне пруда, противоположной, где желтели листья деревьев, в осени художник писал осень. Жизнь представилась мне волшебной, многомерной, непостижимой.

Старинные названия анапских улиц не все сохранились, однако ходили по улице Гоголя, по Весенней, Абрикосовой, Криничной; а жили на Терской.

Хозяйка, у которой снимало наше семейство пару крохотных комнатушек да кухню с горсточку, сушила на крыше жердели — мелкие абрикосы. Иногда нас приглашала на чай соседка, старая гречанка с клюкою; стол у нее стоял под грушами и черешнями, вдоль двух мощеных тропинок росли ночные фиалки, благоухавшие всей рощей вечерами, а над клумбой белого табака летали ночные бабочки, напоминавшие птиц.

Кроме греков, армян, адыгейцев, в Анапе почему-то обитали якуты.

Чаще всего ходили мы на дикий пляж Высокого берега; по мнению Аполлония Родосского, «Анапа» на древнегреческом и означало «Высокий мыс». Скалы были отвесны, полоса пляжа узка, с мелкой галькой, наверху вдоль Высокого берега шла улица Старая Набережная, от которой до парка было рукой подать. В скалах гнездились участки слоящейся черно-серой горной породы, мягкой, ломающейся в руках; ее называли «кило-мыло», натирались ею, как дикари, бежали в воду мыться, то ли банный день, то ли самостийная грязелечебница.

Кусты парка возле Старой Набережной — а вечерами почти в ночное время мы ходили мимо парка в кино — были полны виноградных улиток, видимо, принимавших лунно-звездные ванны, на их рожках сияли капельки лунного света, днем они прятались, ночью снились мне, во сне над парком в небе сияли три луны разного размера.

Белыми стенами, черными ночными кронами дерев обвело кинозал, его уличные скамьи без спинок; на стенах и ветвях сидели безбилетные мальчишки, а вместо потолка сияло мириадами крупных южных звезд шапито неба. Думаю, звезды, ветви, белизна стен местной малапаги, легкий ветерок с моря, озон и соль воздуха прибавляли волшебства в эликсир трофейных фильмов, равно как и детское зрение, взрослая радость от южного тепла, от послевоенного мира. Потому что никогда больше не видела я таких чарующих черно-белых кинокартин, где искрились разрядами кринолины Дины Дурбин, сияли паруса, плели интриги торговцы жизнью, пелись загадочные дублированные песни, сопровождаемые таковыми же титрами («А все очень просто, он низкого роста, какая же это собака?»), мелом и шпагою выводил на чем ни попадя зеро, свои любимые нули, знаки Зорро, некто Зорро.