Он уселся в кресло, утонув в подушках и собственных словах.

Я поднялась, надела льняную рубашку и подошла к столу, где стояла керамическая миска с водой, в которой плавали розовые лепестки. Художник замачивал лепестки с вечера, чтобы мое лицо без косметики сохраняло свежесть: потом он попытается кистью передать на холсте запах моей кожи.

Я умыла лицо розовой водой, но отвращение не проходило. Мне не хотелось разговаривать с этим человеком. Поток слов заморочил мне голову. За счет своего красноречия он и пробился в Венеции, где все, однако, знали его жадность и тщеславие.

На мое счастье, в студию вошла Мария. Она тоже не питала к Аретино симпатии, хотя и знала его много лучше. Она искоса, вызывающе на него взглянула и поставила на стол блюдо с яблоками и сливами.

— Первые в этом году, их прислали с Крита, завернутыми в солому, в подарок маэстро. В доме их никто не ест, они должны сделать вас еще красивее. Помпонио поглощает только мясо и сыр, хотя врач усиленно рекомендует ему зелень и фрукты. Бесполезно: курица, курица и еще раз курица, а для разнообразия жаркое из барашка. На счастье его бедняги отца, виноградники Кадора дают хороший урожай, и крестьяне регулярно присылают этот дар Божий. Но никто, кроме Помпонио, вина не употребляет. Бедный хозяин, хоть бы тень его благоразумия перешла к сыну.

Писатель, с интересом слушавший эти жалобы, расхохотался:

— Это верно, с сыном маэстро не повезло. Одно имя чего стоит. Вот уж воистину in nome omen[4]. Мы, литераторы, хорошо это знаем. Ну хоть в этом мне повезло больше. Я не обладаю божественным даром маэстро, но моя дочка — кладезь добродетели и не могла бы сделать меня счастливее, чем я есть. Он писал ее портрет и сказал, что она единственная в мире женщина, которая не излучает зла. Сама невинность.

«Старый похотливый импотент, ты являешься, пускаешь слюни у меня между ног, разглагольствуешь о красоте и чувственности, а потом восхваляешь чистоту и невинность дочурки».

Мария, наверное, прочитала мои мысли, потому что скорчила гримасу, явно подтверждающую мое мнение о том, чего стоят нудные рассуждения великого писателя в образе любящего отца.

Наконец вошел Тициан. Вид у него был отдохнувший, кончик горбатого носа покраснел от утреннего холодка. Борода болталась, как моток белой шерстяной пряжи, а маленькие черные глазки впились сначала в картину, потом в меня. Он сразу понял, что картина была еще далека от живой красоты, а его друг проявил назойливость. Он направился к писателю, который театральным жестом склонился перед «величием таланта, заслуживающего княжеских почестей».

— Дражайший друг, вы собирались посмотреть на красивейшую из женщин Венеции, но не приставать к ней.

— Приставать… Что за выражение! — обиделся Аретино. — Друг мой, вы прекрасно знаете, что я всегда с почтением относился к красоте. Я только удостоверился, что передо мной создание из плоти и крови, а не видение.

— И как вы нашли эту плоть, синьор, вам понравилось?

— Да полно, всего лишь невинная ласка. Мое восхищение распределилось между вашим творением и творением матери-природы, и…

— Ладно, не будем ссориться из-за несвоевременного визита. Но теперь, когда вы посмотрели и потрогали, не угодно ли будет дать нам поработать? Сейчас свет великолепен, но скоро станет слишком ярким, да и Маргарита не может вечно лежать на кровати у меня в студии.

— Как, вы прогоняете меня, как раз когда я намеревался насладиться вашим недостижимым мастерством, запечатлеть чудо вашего таланта, тот вызов, что вы бросаете природе, пытаясь сделать ее еще более совершенной и заставить мужчин сходить с ума от изумления и вожделения сразу?

Тициан улыбнулся:

— Да, талант и природа — благодатные темы для обсуждения вечерком за обильно накрытым столом. Но сейчас нам надо работать, и мы не можем позволить себе отвлекаться. Я уже стар, мне трудно сосредоточиться, и краски быстро высыхают на палитре. Поговорим о таланте и природе, когда картина будет закончена, не беспокоя Маргариту. Она молода, и у нее есть чем заняться, прежде чем придет возраст умных рассуждений.

Он подошел к гостю, протянув руку, чтобы помочь ему подняться с кресла. Жест был недвусмысленным, и Аретино удалился со сцены, не забыв при этом бросить прощальный взгляд на рубашку, оттопырившуюся у меня на груди. Тициан был самым великим художником в Венеции, а может быть, и во всем мире. Власть имущие вились вокруг него, как осы вокруг меда, и не было случая, чтобы с ним обошлись непочтительно.

Услышав, что Мария закрыла входную дверь, старый художник улыбнулся мне почти радостно, словно желая подбодрить и давая понять, что инцидент исчерпан. Заправив выбившуюся прядь волос под черную шапочку, он начал колдовать вокруг буфета орехового дерева, где разложил краски и кисти. Можно подумать, что без полного порядка в хозяйстве у него не получился бы порядок на холсте. В каждое углубление в палитре он бережно насыпал по горке сухого пигмента: синее небо востока, растертое в порошок, станет ляпис-лазурью, кровь диковинных животных, размешанная в яркую жидкую пасту, станет красной краской. А потом все эти разноцветные холмики, нанесенные на холст, чуть поменяют цвета, когда картину покроют прозрачным лаком оттенка герани или темной гаранцы, которым мне иногда нравилось покрывать ногти. Ни у одной женщины не было такого богатства оттенков румян, даже у Элеоноры Триссино, самой богатой в Венеции. Говорят, у нее есть целая комната, сплошь увешанная зеркалами и уставленная чашечками с пудрой, кремами и сирийскими мазями.

Тициан капнул в краски по несколько капель льняного масла, чтобы добиться нужной консистенции, удобной для кистей, аккуратно обернутых в хлопчатые тряпочки. Он размешал краску шпателем из светлого металла, ножичком удаляя с него насохшие кусочки. Потом замочил шпатель в остро пахнущем скипидаре и снял с него последние крошки краски мягкой льняной тканью. После этого он поднес шпатель к свету, чтобы убедиться, что он чист.

— Свинцовые белила почти высохли за ночь.

Из глазурованной керамической баночки он набрал на шпатель немного густого, как неотжатый сыр, белого вещества и перенес его на деревянную палитру. Потом тронул свою грудь средним пальцем правой руки, как поступал всегда, желая сосредоточиться. Прищуренные глаза цепко нацелились на палитру, на картину, на меня.

— Попробуем сделать белый тон более теплым, иначе выйдет не простыня, а саван. — Он улыбнулся. — Я шучу, Маргарита: пока вы здесь, даже деревяшка затрепещет от той жизненной силы, что исходит от вас. Просто мне бы хотелось не такой холодной белизны.

Маленькой деревянной палочкой он зацепил из баночки яркой ядовито-желтой краски, которой пользовался мастерски, но с большой осторожностью, и смешал ее с белилами, добившись оттенка слоновой кости. Потом быстро схватил кисть из щетины шириной в два пальца, накрепко привязанной шелковой нитью к орлиному перу, и подошел к картине, чтобы нанести отсвет на уже нарисованные простыни на постели.