И над Оргеймской Пустошью взревели сигнальные трубы.

В крови было всё: и пол, и стены, и девочка с головы до ног, сидящая в темной луже.

Детка уже расчленила воспитательницу и с упоением пожирала какую-то сочащуюся кровью часть тела. Увидев ворвавшихся, она зарычала утробно, но, сквозь сытый туман экстаза узнав Лерга, вскочила, захлопала в окровавленные ладоши и с чавкающим криком: «Лер-р-рг! Конфетка! Вос-питательница! На!» вырвала из внутренностей ошметок плоти и кинула ему. В лицо шмякнулось, залепив глаза кровью. Он машинально подхватил, еще не вполне осознавая, что это. Сердце. Она поделилась лучшим…

Сила в ее детском тельце оказалась небывалая. Лютая, монстрья. Пока ее убивали, она разодрала горло одному нападавшему, сломала и вывихнула несколько рук, проломила кому-то череп. Детский голосок то рычал, то звенел испуганно, недоуменно:

– За что? Пустите! Что я вам сделала? Мама! Помоги! Мамочка! Лерг! Помоги!!!

И Лерг помог. О, как он помог! Он выхватил рандр, крикнул предупредительно, чтобы отпрянули товарищи, и сжег ребенка на месте. Ее тельце вспыхнуло, девочка покатилась огненным клубочком, истошно визжа:

– Лерг! Почему?! Ле-е-е…

В момент умирания рухнул ее щит, и, пока длилась агония, мастер умирал вместе с ней от боли и ужаса, не в силах заслониться от хлещущего в его душу потока умирающего сознания, иссякающего, как кровь, пульсирующими толчками выплескивающего образы и воспоминания, – умирал и не мог умереть.

Из этих мгновенных пульсаций прожитого только первые и последние оказались человеческими. Остальные ощущались как волны невозможной, нечеловеческой жути.

Дул холодный, пронизывающий ветер, под ногами скрипел снег.

– Мама, мамочка, мне холодно! – лепетала кроха, семеня рядом с изможденной, одетой в лохмотья женщиной. Та подхватила ее красной замерзшей рукой, прижала к себе и потащила дальше, качаясь от изнеможения. За ее спину была закинута пустая деревянная бадейка, колотившая по позвоночнику с каждым шагом все больнее.

Деревенька осталась далеко позади. И лютый голод. Более лютый, чем этот мороз. Такой безнадежный звериный голод, что люди стали пропадать почти в каждом доме.

Она шла по льду реки. Снег налип на зареванные щечки девочки, заледенел на ресницах. Щеки и ресницы женщины тоже заледенели, но она и не думала поворачивать обратно.

– Мамочка, – губы девочки онемели и едва шевелились. – Домой. К братикам.

Она вспомнила их лица. «Братики» были куда больше этой крохи, двое старших – уже с бородками – почему-то перестали любить ее в последнее время. Но даже их голодная злоба была не так страшна, как этот холод.

– Сейчас, моя хорошая, скоро! – Женщина крепко прижала ее к груди.

Она плакала. Волосы выбились из-под убогого платка и сосульками царапали щеки. Глаза были безумны. Подойдя к проруби, она долго обнимала и ледяными губами целовала девочку, бормоча:

– Доченька моя, прости меня! Там нам будет тепло и всегда сытно! Ты никогда больше не будешь голодать! Никогда! Они тебя не убьют! Они не смогут тебя съесть, любимая моя! Обещаю!

И бережно опустила ее в воду, как в купель.

– Мама! – взвизгнула девочка. И захлебнулась. Река нехотя затягивала ее под лед, страшный холод убивал медленно. Девочка еще видела, как женщина, сняв платок и распустив каштановые с проседью волосы, ступила следом за ней в прорубь вместе с бадейкой, привязанной к спине, как бадейка вдруг странно разрослась, словно за спиной женщины выросли крылья. И эти крылья обхватили ее маму и мгновенно поглотили, так и не дав ей уйти под воду, а потом протянулись к девочке, как ладони, и ей сразу стало тепло…

…Ей было тепло и в животе не урчало. Она была сыта. Ей было блаженно тепло. Она открыла глаза. Женщина у очага помешивала что-то в котле и напевала незнакомо, гортанно. Каштановые с проседью волосы были забраны в две косы. Мама уложила их красивой короной, как обычно.

– Мама! – позвала девочка.

Женщина оглянулась. Мамины глаза глянули ласково, и мамин голос был так же ласков и заботлив, как раньше:

– Проснулась, деточка! Как ты?

Хорошо. Тепло. Там еда? Откуда? – Девочка удивленно принюхалась к дразнящему вкусному запаху. Всю длинную-длинную зиму в этом котле нечего было варить.

– Братья твои оставили и ушли… – нежно улыбнулась матушка. – Все ушли, детка моя. Никого больше не осталось. Скоро и мы уйдем. Далеко-далеко, к морю. Там красиво. Тебе понравится. А теперь надо выпить вкусный отварчик.

Она поднесла ей чашу с тошнотворным настоем и заставила выпить. Девочка была такая крошка, что даже не заплакала от страшного открытия. Эта мама была очень-очень похожа на прежнюю маму. Невероятно похожа. Но это была не мама. У нее не было красных, потрескавшихся от стирки рук. Ее ладони были гладкие, тугие, совсем без морщинок. Совсем.

Маленькая ведьма вздохнула в спину Лерга. Так хотелось еще что-нибудь спросить у этого доброго великана! Она перевела взгляд на веселое, обрамленное легкомысленными кудряшками лицо представленной девушки.

– Так ты моя… добровольная вос-питательница? – с интересом спросила Детка, протягивая ручку надзирательнице.

– О да, – задорно улыбнулась Лека, взяв ее ладошку, – совершенно добровольная! Постараюсь воспитать тебя как следует!

– Ты такая красивая! И похожа на мамочку. Она тоже красивая и добрая, – Детка заглянула ей в глаза. – Я не буду тебя огорчать и постараюсь вос-питаться как следует. Если ты правда этого хочешь.

– Конечно, хочу! – воскликнула воспитательница.

– Да, я вижу, что ты искренне хочешь, – погрустнела девочка, на ее глаза навернулись слезы. – Наверное, так надо. Но я не очень хочу. И даже очень не хочу.

Лека присела перед ней на корточки, вытерла с пухлой щечки покатившуюся слезку:

– Ну что ты, милая, что ты! Не плачь. Конечно, так надо. И Лерг этого хочет, и я этого хочу! Так что постарайся нас не огорчать.

– Но мне тебя жалко! Я не ожидала, что ты будешь такая чудесная! Как ты могла согласиться стать моей… вос-питательницей?!

– Ну, я сама к тебе захотела! – утешала ее девушка. – Никто не уговаривал. Это я уговаривала, чтобы мне позволили.

Детка горько вздохнула:

– Значит, ты самая что ни на есть добровольная жертва…

– Ну да, – соглашаясь, рассмеялась Лека, встряхнула кудряшками и легонько щелкнула девочку по веснушчатому носу. – Самая что ни на есть! Не вешай нос!