Когда мы уехали из дома, в котором жили в Эль-Оливаре, мне было двенадцать лет, мама считалась еще не старой, а моя бабушка Лили еще не сидела в инвалидном кресле на колесах. Наш дом было не так-то просто найти: он находился на краю склона с правой стороны, среди деревьев и плюща, и если не знать, что в этом месте живут люди, то вполне можно пройти мимо и ничего не заметить. К нам приходили только почтальон и те, кто проверяет показания счетчиков электричества, газа и воды. Когда кто-нибудь собирался прийти к нам в гости, приходилось тысячу раз объяснять, как к нам добраться. Вот так мы и жили. По утрам на автобусной остановке собирались соседи, которым для этого приходилось пробираться сквозь заросли кустарника и бурьяна в костюмах, платьях и обуви на высоких каблуках. Еще там всегда стоял наш автомобиль — с зажженными фарами зимой и с опущенными стеклами летом. Стекла опускали для того, чтобы в автомобиль попадали свежий воздух и запах зелени.

Но в один прекрасный день нам пришлось из этого дома уехать, и я была вынуждена ходить в другую школу. Лили и мама сказали, что будет гораздо удобнее жить в старинной просторной квартире над нашим семейным обувным магазином, а не ездить каждый день в этот магазин на автомобиле. Однако я заметила, что у них вызывает обеспокоенность какое-то событие, о котором они разговаривали только тогда, когда меня не было поблизости, — или когда они думали, что меня поблизости нет. Новость, коренным образом изменившую нашу жизнь, сообщила нам Анна (я иногда называла ее тетей, хотя на самом деле она моей тетей не была). Она как-то раз пришла к нам домой с довольно мрачным видом и сказала, что никогда бы не подумала, что такое может произойти, и меня тут же отправили поиграть в саду. Я смотрела через стеклянные двери гостиной на то, как Анна ходит туда-сюда с сигаретой в руке, а Лили и мама сидят и слушают ее. На следующей неделе мы переехали в другое место и расставили всю свою мебель на втором этаже дома, находящегося на улице Гойи. На первом этаже этого дома находился наш обувной магазин. В течение всего предыдущего дня я собирала свои вещи. В пять часов утра приехали грузовики, на которых предстояло перевозить наше имущество. Мы все были серьезными, грустными, раздражительными и старались не смотреть друг другу в глаза. Мне запретили попрощаться с друзьями, жившими по соседству, и рассказывать в новой школе о том, где я живу. Мне сказали, что наша жизнь никого не касается и что не нужно, чтобы новые обитатели дома, в котором мы жили, докучали нам своими претензиями. Мне не составило большого труда держать язык за зубами, потому что я уже привыкла ничего никому не рассказывать ни о себе, ни о своих близких родственниках. Теперь же я стала еще более скрытной и, прежде чем открыть рот, тщательно обдумывала все, что собиралась сказать. Если я когда-нибудь и нарушала это правило, то у меня возникало чувство, что я предаю своих ближайших родственников и веду себя безответственно.

Лили все любили, и лишь немногие знали, какой она была недоверчивой. С ней, казалось, когда-то произошло что-то ужасное, и это заставляло ее постоянно вести себя настороженно. С тех самых пор, как я стала что-то соображать, она то и дело говорила мне, что я не должна никому доверять и не должна разговаривать с незнакомыми людьми. Она твердила мне, что люди всегда чего-то хотят и зачастую скрывают свои истинные намерения. Когда я стала ходить в школу, она поучала меня, что следует по дороге в школу и обратно оглядываться по сторонам и никогда никому не говорить, на какой улице я живу и как меня зовут. Она заявляла, что нет никакой необходимости вступать в разговор с незнакомцами, и рассказывала истории о детях, которых пытались похитить. А еще она взяла себе в привычку — привычку, которой уже никогда не изменяла, — не открывать входную дверь, не выяснив сначала, кто в нее постучал.

Кроме моей матери Греты и бабушки Лили, круг моих близких родственников состоял из тети Глории, ее мужа Нило, двоюродной сестры Кэрол, которая была актрисой, и двух двоюродных тетей со стороны матери, одна из которых была незамужней, а вторая — вдовой. Эта вторая тетя родила на белый свет двух дочерей — Каталину и еще одну, которая умерла, когда мне было десять лет, ее звали Саграрио. Саграрио была такой тихой и незаметной женщиной, что почти никто не заметил того, что она умерла. У меня осталось лишь одно воспоминание о ней: как она пристально смотрела на меня и грустно улыбалась, как будто хотела сообщить мне что-то при помощи телепатии и как будто ей было меня очень жаль. Всеобщее внимание приковывала к себе Каталина, а бедняжка Саграрио довольствовалась своей маленькой и неприметной ролью в жизни. Младшего брата Лили звали Альберто. У него был сын, которого тоже звали Альберто. Альберто I и Альберто II встречались друг с другом только на мероприятиях, на которые съезжалась вся родня. От них не поступало никаких новостей, пока они вдруг не появлялись словно ниоткуда на чьем-то дне рождения или на чьих-то похоронах — как будто во всех других случаях их в этом мире попросту не существовало. Вот примерно таким был круг моих близких родственников, причем все они были со стороны матери, потому что отец исчез из моей жизни еще до того, как я родилась. О нем никто никогда ничего не говорил, и у меня даже складывалось впечатление, что он вообще никогда не существовал и что мои мама и бабушка просто изготовили меня собственными руками — как куклу. Больше всего из родственников я любила двоюродную сестру Кэрол, потому что мы провели с ней вместе далеко не одно лето, и потому, что ни у меня, ни у нее не было сестры, и потому, что она была старше меня всего на три года, и потому, что я ее обожала.

С десяти до двенадцати лет я каждый вечер, засыпая, мысленно молилась о том, чтобы из моих близких родственников никто не умер, — забывая при этом, что бедняжка Саграрио уже умерла. Мои молитвы пока что не оставались неуслышанными. И если я жаждала того, чтобы ничего не менялось, так это потому, что я, конечно же, чувствовала себя счастливой.

Я могла бы стать еще более счастливой только в том случае, если бы в меня влюблялись так, как влюблялись в Кэрол. Ей не приходилось вообще ничего делать для того, чтобы на нее обращали внимание. Она была очень заметной: если она входила в комнату, то казалось, что туда ворвался ветер. Когда она снимала резиночку, стягивающую волосы в хвост, и встряхивала головой, ее волосы тут же приковывали к себе внимание шелковистостью, блеском и ароматом, и мы все невольно начинали пялиться на нее, как на некое возвышенное существо. Меня пугала уже одна только мысль, что я могу стать такой, как Саграрио, а потому я иногда пыталась подражать Кэрол. Я стремилась вызывать к себе симпатию, стремилась вести себя раскованно и непринужденно, стремилась не оставаться незамеченной, но у меня не получалось добиваться такого эффекта, какой производила Кэрол, и к тому же эти усилия меня утомляли. Я по своей природе была скорее задумчивой и сдержанной, и вряд ли мне шло на пользу то, что я не умела замечать и правильно истолковывать сигналы, которые мне посылала сама жизнь.

Мама с энтузиазмом взялась за работу продавщицы, доставляющей товары на дом. В фирме, на которую она работала, ей устанавливали определенные нормы, и она приходила домой изможденная. Мне поневоле пришлось научиться готовить спагетти для себя и брата, а несколько дней спустя я уже готовила и для родителей. Я оставляла им приготовленную еду на рабочем кухонном столе в мисках, закрытых крышками. Я готовила спагетти по-болонски, спагетти со взбитыми желтками, обжаренной ветчиной и овечьим сыром, спагетти с четырьмя сортами сыра. Мне не хотелось, чтобы у мамы появился повод снова сидеть дома и предаваться меланхолии. Раз она работала, то вроде бы получалось, что она живет так, как все остальные женщины в мире. Анхель постепенно привык к моей стряпне и больше уже не прельщался тем, что готовила наша мама. Мы с удовольствием сидели в кухне вдвоем, делая домашнее задание, а я при этом еще и успевала приготовить спагетти. Иногда мама заставляла нас попробовать продукты питания, изготовленные из водорослей и тофу, которые продавала ее фирма, но мы, когда мамы не было рядом, выбрасывали эти продукты в мусорное ведро и прикрывали газетой. Нам не хотелось, чтобы мама усомнилась в том, что продукты, которые она продает, нравятся людям.