— Зачем?

— Чтобы два человека были счастливы.

— Один. — Говорящая–с–Мертвыми была неумолима. — Ты. Да и то — лишь на какое–то время. А потом — кто знает, что будет? Человеческое сердце переменчиво. Ты разлюбишь ее или она превратится в мегеру, и ты проклянешь тот день, когда она воскресла.

— Такого никогда не произойдет.

— Ты знаешь будущее?

— Нет. Но не нужно быть ясновидцем, чтобы это знать.

— Созерцая миры, плывущие в потоках Силы, я наблюдала и более удивительные превращения.

— Но вы тоже не можете знать, что будет, — возразил Дэвид. — Я верю в то, что буду любить ее всегда, и верю, что и она чувствует так же, а вы… почему вы верите в противоположное?

— Потому что мы уже выяснили, что для тебя ее интересы стоят на втором или даже на десятом месте, — усмехнулась Марионель. — А на первом — стоит твое собственное страстное желание обладать тем, чем ты хочешь обладать. Не делай такое капризное лицо, милый Дэвид, это не нравоучение. Я ведь не порицаю тебя за то, кто ты есть. Твой эгоизм местами довольно–таки мил и уж во всяком случае забавен. Но, поскольку твоя «любовь» почти целиком проистекает от страстного желания обладать предметом, который привлек тебя, рано или поздно ты с той же непоколебимой уверенностью будешь говорить совершенно противоположное тому, что говоришь сейчас. Это вполне реально, и мои законные сомнения в устойчивости твоей веры проистекают от того, что ты не способен отличить себя–настоящего от желания, которое владеет тобой.

— Способен, уверяю вас.

— Нет, не способен. Да что там — ты даже не понимаешь, о чем я говорю. Ты слишком поглощен собой, своим так называемым «горем», чтобы понять.

— Если и было в моей жизни что–то настоящее, то это она. Все остальное… иные миры, магия, могущество… все, к чему я раньше стремился, по сравнению с ней — просто мусор. Я все бы отдал, чтобы ее вернуть.

— Если ее возвращение так нужно тебе, а не ей, — спросила Марионель, — не лучше ли что–нибудь сделать со своей страстной тягой к приглянувшейся вещи, чем ценой неимоверных усилий добывать эту самую вещь только лишь затем, чтобы одно всепоглощающее желание через некоторое время сменилось каким–нибудь другим?

— Подождите, подождите… — Дэвид слегка растерялся. — Вы все так перевернули. Про «страстное желание» это вы придумали! Я говорил совсем о другом. И вообще, почему вы думаете, что ее воскрешение нужно только мне? Я уверен, что…

— Я уже говорила тебе, почему, — в голосе Марионель появились жесткие нотки. — И если ты слишком глуп, чтобы понять сразу, то я не настолько терпелива, чтобы повторять тебе одно и то же раз за разом, до тех пор, пока не дойдет.

— Тогда почему бы вам не спросить у нее самой, хочет она вернуться ко мне или нет? — выпалил Дэвид. На каком–то уровне он осознавал, что разговаривать в таком тоне с Обладающей не стоит, но уже не мог остановиться. — Вы ведь Говорящая–с–Мертвымк. Вот и спросите у нее. Или ваш титул — пустой звук?

* * *

…Дэвид покачал головой, вспомнив эту часть беседы. Удивительно, что Марионель его не убила. Он явно ляпнул лишнее, а она даже не поставила его на место… Похоже, и в самом деле существовал какой–то лимит хорошего отношения, возникший у нее к землянину еще с тех пор, когда он выгадал несколько драгоценных секунд в башне лорда Шай–кела, вынудив Ролега прекратить расчленять Го–ворящую–с–Мертвыми и переключиться на него самого. До тех пор, пока лимит не превышен, Марионель закрывала глаза на его неподобающее поведение, но как только Рубикон будет перейден — чао бабмина, сорри… Она ведь предупреждала, что не занимается подсчетом «насекомых», которые назойливо лезли в ее жизнь и которых ей приходилось давить, демонстрируя, что именно она думает об их требовательных просьбах исполнить те или другие насекомьи желания. Предупреждала, но он не внял. Точнее внял, но забылся. Сначала мысленно назвал ее бездушной сукой — и это сразу после того, как она продемонстрировала свое умение отвечать на его мысли, а не на слова! Затем — поставил под сомнение ее право носить свой колдовской титул, читай — усомнился в ее Силе. До большего идиотизма додуматься было бы сложно, даже если специально поставить перед собой такую задачу. Но он оказался «на высоте», как всегда. Если изначально у него и был какой–то лимит хорошего отношения, то на этом он весь и вышел.

Призрак, появившийся перед дверью в приемную, объявил имя очередного соискателя. Поднялся мужчина лет сорока. Дэвид проводил его взглядом. Размышления землянина о том, существуют ли ограничения при наборе в Небесную Обитель, прервались звуком открывающейся двери приемной. Это было что–то новенькое, поскольку первый вошедший, господин Шиаран из Со–криджа, назад в коридор, где ждали своей очереди соискатели, так и не вернулся.

Вышедший из приемной мужчина казался угрюмым. Ни слова не говоря, он захлопнул за собой дверь и быстро двинулся по направлению к лестнице.

— Отказали… — негромко прокомментировал кто–то.

Следующей была девушка из нимрианской аристократической семьи. Ей тоже отказали. Дэвид начал беспокоиться. В ИИП была выложена предельно общая информация о Школе, рамки для поступления установлены достаточно широкие, но, вероятно, существовали еще какие–то критерии отбора, о которых соискателям не сообщали. Возьмут ли его? На это можно было только надеяться.

Аристократ средних лет, последовавший за девушкой, в общий коридор не вернулся — равно как и горожанка, которая вошла в приемную после него. На душе у Дэвида спокойнее не стало, но по крайней мере он перестал терзаться сомнениями и предположениями. Принцип, по которому производился отбор, все равно не понять. Может быть, это выяснится позже… если, конечно, его примут.

На протяжении всего времени ожидания в коридоре то и дело появлялись новые лица. Воспользовавшись телепортационной площадкой, разные люди поднимались к монастырю и присоединялись к тем, кто находился в коридоре перед приемной. Здесь были только люди — никаких альвов или демонов. Пришли два оборотня, но обоим отказали.

В скором времени должна была настать очередь Дэвида. Его мысли блуждали, то возвращаясь в прошлое, то устремляясь в будущее. Он плохо представлял, что будет делать, если ему откажут. Он не хотел даже думать о подобном развитии событий — ничего хорошего такие мысли не несли. Были еще кое–какие воспоминания, к которым он категорически не хотел возвращаться — и все равно, раз за разом, блуждая в собственном уме, он приходил к ним. Память о жене, погибшей в день свадьбы, убитой самым бесчестным и бессмысленным образом, убитой ни за что, убитой потому что он, Дэвид, струсил и не добил Кантора тогда, когда мог это сделать — эта память горела, как огромная, еще незарубцевавшаяся, рана. Он не хотел обращать внимание внутрь себя — внутри не было ничего, кроме боли — и поэтому старался сосредоточиваться на том, что его окружало: разглядывал стены, сидящих на скамьях людей, собственные руки, дверь приемной, призраков, поднимающихся по лестнице новичков… Просто смотрел, ни о чем не думая. Но в какой–то момент что–то вывело его из состояния бездумного полусна. Лицо молодого человека, только что поднявшегося по лестнице, показалось ему знакомым. Несколько секунд Дэвид пялился на него, пытаясь понять, где и при каких обстоятельствах видел раньше. Юноша заметил его взгляд, посмотрел с холодным недоумением, но почти сразу выражение его лица переменилось — он узнал Дэвида. Удивился, легко улыбнулся, сделал следующий шаг, уже определенно направляясь к землянину — все одновременно. И тут Дэвид тоже его узнал, как будто встала на место последняя деталь головоломки, и оставалось только поражаться, почему он не узнал новоприбывшего сразу, как только увидел. Они ведь учились вместе в Академии, вместе слушали курс прикладной ритуалистики у незабвенного Дильберга кен Аунблана. За одной партой, правда, не сидели, но этот юноша из благородного хел–лаэнского рода один раз вступился за Дэвида, окруженного стайкой шакалов с Кантором во главе, — вступился и, вероятно, спас землянину жизнь. Только вот стоило ли спасать?.. Дэвид отогнал эту идиотскую мысль и, поднявшись, крепко пожал руку Эдвину кен Гержету.