— За то, что без разрешения пришел в дом… — скривился Эдди.

— Неправильно! — продолжил я экзекуцию и пригрозил: — Не ответишь — примусь за второе…

— За хлеб с сыром, что я у хозяйки на ваши деньги взял! — выкрикнул Эдди и был немедленно отпущен.

В глазах парня стояли слезы, но он мужественно и даже гордо стоял, показывая мне — вот, мол, пытайте! Не боюсь!

— Думаешь, мне жалко денег? — спросил я мальчишку. Эдди не ответил, но по его глазам было видно, что именно так он и считает. — Так вот, в следующий раз, когда захочешь кого-то накормить за мой счет, то ставь меня в известность первым. Просто подойди и скажи… И не нужно обманывать фрау Уту, говоря, что я об этом распорядился. Ты понял? Ну а если понял, пошли.

Фрейлейн Гертруда с оханьем и причитанием кинулась мочить полотенце холодной водой и прикладывать к уху парня:

— Бедняжечка мой! Искалечил тебя этот… комендант.

— Данке шон, юнге фрау, — вежливо поблагодарил мальчишка.

«Юная дева», не слыхавшая такого обращения лет двадцать, в первый момент обмерла, а потом суматошно принялась заворачивать в салфетку остатки фасоли и засовывать узелок за пазуху парню:

— Вот, возьми… Когда-то еще покушать удастся!

Эдди, галантно припал к ее ручке, шаркнул босой пяткой. Испугавшись, что Гертруда упадет в обморок, я выпихнул мальчишку во двор.

Чем мне нравился Эдди, так это тем, что не задавал ненужных вопросов. Сказали «пошли», значит, так и нужно.

Выйдя во двор, посмотрел — как там мой гнедой?

На месте корочки у него розовел свежий шрам.

— Зачем ковырял? — упрекнул его. — Не мог потерпеть? Ну словно ребенок, — покачал я головой.

Гневко опустил голову, как нашкодивший школяр, и совсем не по-школярски замахал хвостом — знать ничего не знаю, само все случилось.

— А это что? — обличительно сказал я, ткнув стенку, на которой вместе с волосками зацепились кусочки коросты: — Сама отвалилась? Теперь будешь со шрамами ходить, как я.

— И-и! Го-го! — небрежно ответствовал Гневко, сообщая, что шрамы украшают не только мужчин, но и жеребцов.

— Ладно, тебе видней… Я ухожу, а ты остаешься.

— И-Го-Го? — недоуменно посмотрел мне в глаза гнедой. Поняв, что иду не драться, снизошел: — И-го-го.

Что-то не так. Быстро согласился! Кажется, что-то его беспокоило, но он не хотел говорить об этом. Что бы это могло быть? Зачем понадобилось лягаться?

— А ну-ка покажи копыта, — потребовал я, приступая к осмотру.

Ну так оно и есть — на задней ноге осталась лишь половина подковы, а из копыта торчало что-то железное.

— Ну где же это тебя угораздило? — поинтересовался я, вытаскивая копытный нож, который висит у меня рядом с кошельком: — И почему это ты, маленький засранец, сразу не сказал?

Гневко виновато застриг ушами — мол, у тебя и так дел было…

— Дурак ты… — беззлобно обругал я друга, вытаскивая обломок стрелы и зачищая неровности. — И уши у тебя холодные. Ладно, вроде бы все. Ну-ка постучи…

Гневко слегка пристукнул копытом по каменному полу и внимательно прислушался к себе.

— И-г-о, — доложил он. Кажется, все в порядке.

— Ладно, пока отдыхай. К кузнецу позже сходим.

Эдди, смотревший во все глаза, изумленно спросил:

— Господин Артакс, а вы что, по-лошадиному понимаете?

— Нет. Зато он все понимает, — честно признался я.

— Это как?

— Лошади, дружище, они все на свете понимают.

— А-а, — глубокомысленно изрек Эдди, делая вид, что ему все ясно.

Всю жизнь меня преследует чувство вины перед лошадьми. Особенно — перед гнедыми. А началось это очень давно — в раннем детстве, когда отец учил ездить верхом. И первым конем был именно гнедой…

Гнедой выжидал, пока я добегу до него, а потом отскакивал. Или, дождавшись, начинал крутиться на одном месте, не позволяя закинуть седло на спину. Словом — издевался, как мог.

— Ты его чем-то обидел, — задумчиво обронил отец, наблюдая за моими тщетными попытками оседлать коня.

Я хотел заорать, что конь, мол, дурак, и место ему на бойне, но отец так пристально посмотрел на меня, что я понял — врать бесполезно.

— Я его плетью ударил! — чуть не плача выкрикнул я.

— Незаслуженно, — констатировал отец.

От удивления у меня высохли слезы:

— Как ты догадался?

— Просто, — пожал он плечами. — Конь, он все понимает и все помнит. Если бы ты ударил за что-то, он бы не сердился…

— И что теперь делать?

— Просить прощения, — хмыкнул отец.

— У коня, прощения?! — обомлел я.

— Сумеешь — твое счастье. Не получишь прощения, никогда не сможешь ездить верхом. Ни на этом коне, ни на другом.

Я не помню, как и в каких словах просил прощения. Но стоило разрыдаться, как конь вдруг сам подошел и положил мне голову на плечо…

С тех самых пор и до сей поры у меня нет ни плетки, ни шпор… А с Гневко мы обходимся уздечкой без мундштука.

Когда я стал драбантом «королевы полей и болот» — тяжелой панцирной пехоты его величества короля Рудольфа, первое время переживал, что не стал кавалеристом. Пехтура, она вроде бы «второсортные» войска… Ни тебе красоты атаки, ни азарта рубки и треска ломающихся копий. Таскаешь тяжеленный панцирь, месишь грязь или поднимаешь пыль. Скукота. То ли дело — кавалерист! «Мечи — вон! Пики — склонить! В атаку — марш-марш!» Не рыцарская конница, но — близко! Красиво! И передвигаешься не на своих двоих, а на чужих четырех. Особенно удобно, если приходится удирать. И еще — кавалерист получал не пять талеров в месяц, а восемь.

Повоевав с месяц, радовался, что забочусь только о себе и голова не должна болеть о том, где разыскать сено, если вокруг жгут траву? Как напоить коня, если воды едва хватает самому? И какая сволочь сперла новехонькое седло, за которое я еще не рассчитался?! В бою, когда в брюхо коня недобитый кнехт вонзает кинжал, скакун падает, придавливая меня своей тушей… А болото, из которого мало вылезти самому, но еще и вытаскивать лошадь? А ночью, когда одним глазом дремлешь, а другим посматриваешь, чтобы не увели именно твоего коня? Три талера, что составляли разницу между жалованьем пехотинца и кавалериста, уже не казались большими деньгами…

Еще хуже было другое — солдат, погибших в бою или умерших в дороге, всегда стараются похоронить. Неважно, будет ли это братская могила, фамильный склеп или одинокий холмик на обочине. Погибшие лошади становятся добычей падальщиков, указывая своими костяками пути, по которым шла армия… А раненые кони, которых никто и никогда не будет лечить?