– А если ты наткнешься на бревно или еще чтонибудь? – мрачно спросил Мартен. – Днем и то было бы трудно. Затевать такое ночью – чистое самоубийство.

– Да не беспокойся ты. – Я сунул ему мою мокрую одежду и потянулся к каноэ. – Ты лучше быстренько греби к причалу, а то тебе придется бороться с приливом. Ну, отправляйся!

Он колебался еще секунду.

– Я зайду повидаться, когда окажусь в Ступице.

Я улыбнулся ему, хоть и сомневался, что он это увидит.

– Конечно. Спасибо, Мартен, за все.

– Держись на волне, ты, одаренная магией ставрида!

Мгновение я смотрел, как он гребет в сторону огней набережной. Там его должен был ждать Денни, чтобы помочь вытащить из воды и убрать на место полоз так, чтобы никто не увидел; по крайней мере я на это надеялся. Я направился туда, где имел лучший шанс поймать приливную волну. Ждать мне пришлось недолго: в ту ночь волна пришла на несколько минут раньше. Она ревела, словно обозленный морской дракон, хотя и не так яростно, как будет реветь дальше по заливу, где он сужался.

Из темноты надо мной вырос гребень волны; она пожирала отмели, оставленные отливом, как и полагалось мурене. Я встал на колено и принялся грести, словно стараясь спастись от опасности – набирал скорость, чтобы сравняться с настигающим меня чудовищем. И тут оно оказалось подо мной, могучее, готовое бросить меня вверх и вперед; я пригнулся, готовый вместе с волной перелетать через мели – стриж в порыве ветра, пловец на своем каноэ, укротивший силу волны. Лучшего ощущения в мире не существует.

Сначала я наслаждался одиночеством своего заплыва. Я выбрал западный фарватер, где волна обычно давала лучшие возможности полозу; примерно в миле к востоку я видел фонарь на носу баркаса, плывшего по более глубокому центральному фарватеру. Наши пути не должны были пересечься еще часа два. Пока же я мчался на волне совершенно один, и это рождало во мне замечательное чувство – словно я оставил позади не Тенкор, а все мои беды и отца в придачу, словно впереди меня ждало не неопределенное будущее, а надежда.

Когда я рискнул оглянуться назад, я увидел несколько больших волн, догоняющих мою: стаю косаток, преследующих добычу; это была буйная компания, сплошные пенящиеся гребни и бурлящая вода. Было гораздо спокойнее смотреть вперед, на залив, залитый серебряным светом моего огонька.

Первый час пути доставил мне удовольствие. Это был самый долгий заплыв на каноэ, который я когдалибо совершал. Час такого наслаждения обычно заканчивался тем, что приходилось долго с трудом грести, преодолевая прилив, обратно на Тенкор, так что мы делали такое нечасто. Когда все же делали, то на каноэ было очень легко потерять волну. Стоило отвлечься, стоило ошибочно переместить вес или прозевать неожиданный каприз волны – и пловца тут же глотало то самое чудовище, которое он оседлал. Наступал момент паники, когда мир казался перевернувшимся вверх ногами; потом чудовище выплевывало неудачника и без него уходило дальше.

Однако на этот раз мне никому ничего не нужно было доказывать. Я не должен был все время стоять на колене; когда условия позволяли, я мог сесть или лечь, и никто не назвал бы меня слабаком. Главное же, я мог пользоваться силвмагией, и это составляло огромную разницу. Иллюзии, конечно, ничего не дали бы, но защита была вполне реальной вещью. Я все хорошо обдумал и нашел способ прочесывать воду перед каноэ, используя филигранную сеть защиты, чтобы убирать с дороги плавник. Самую же большую пользу давало мне вот что: если я чувствовал, что теряю равновесие и рискую упустить волну, можно было толчком магической силы улучшить положение каноэ на гребне; это требовало мгновенной реакции, но я справлялся.

Второй час оказался мучительным. Мышцы болели. Необходимость постоянно быть начеку истощала силы, а я еще и половины пути не проделал. Я порадовался, когда в месте, называемом Бендерби, где залив сузился, а волна стала выше и быстрее, я оказался рядом с баркасом. Сидевшие в нем все еще не могли меня видеть – фонарь бросал луч света вперед, а не вбок, – поэтому я развернул каноэ так, чтобы двигаться рядом с судном. Первым меня заметил один из гребцов и от изумления едва не выронил весло.

– Боже, да ты совсем рехнулся! – закричал Ламас, когда увидел то, что привлекло внимание гребцов. – Эларн, тебе не удастся таким образом добраться до Ступицы!

– Ну, досюда же я добрался! – крикнул я в ответ. Однако усталость начинала и в самом деле сказываться. Спина и руки у меня болели, а ноги замерзли настолько, что я боялся: если они совсем онемеют, я не смогу чувствовать перемен в движении каноэ.

В конце концов именно мои товарищи по Гильдии, сидевшие в баркасе, сделали для меня возможным завершение заплыва. Может быть, они все как один и были менодианами, но я оставался гильдийцем, и это оказалось для них важнее, чем то, что, проявив свой дар силва, я вступил в противоречие с предписаниями религии. Идея, что член Гильдии сможет проделать весь путь до Ступицы на каноэ – и к тому же ночью, – воспламенила их воображение, а первоначальное изумление превратилось в поддержку. Без них я никогда бы не справился.

Они разговаривали со мной в течение следующих трех часов, подбадривали, когда у меня начинались судороги, давали советы, предупреждали об изменении в поведении волны, когда мое внимание отвлекалось, шутили, когда я уже готов был сдаться. И когда мы все соскользнули с гребня волны в гавани Ступицы, они завопили так радостно, что, должно быть, перебудили всех жителей домов на набережной.

Насколько мне известно, даже теперь на Тенкоре говорят о том заплыве. Его так никогда и не удалось успешно повторить, может быть, потому, что больше не нашлось пловцасилва. О чем теперь не рассказывают – так это о том, что ноги у меня свело настолько, что из каноэ меня пришлось вынимать и на руках нести в здание Гильдии.

Ту ночь я там и провел, но утром ушел: мой папаша ясно дал мне понять, что собственность Гильдии теперь не для меня, хотя гильдийцем я и оставался. Впрочем, я теперь был героем, а не просто непокорным сыномсилвом отцаменодианина. Как оказалось, желающих помочь мне нашлось множество. Еще до того как я проснулся, моя двоюродная бабка была уведомлена о том, что должна меня ожидать. Как только я продрал глаза, мне подали щедрый завтрак и несколько кружек пива за счет Гильдии, а потом ко мне явился гильдиецмассажист. Немного позже, после еще нескольких кружек пива, был подан экипаж, чтобы доставить меня и мой сундук в дом бабки – опять же за счет Гильдии. Когда я уходил, гильдийцы устроили мне овацию. Было от чего закружиться голове такого молодого и неопытного парня, каким я тогда был.

Я до сих пор ценю то, как мужественно эти люди пошли на риск. Они знали, что их действия вызовут гнев моего отца, и все же показали, как высоко ценят мой поступок. Думаю, тогда я и понял: что бы ни случилось, мое будущее будет связано с Гильдией и я буду бороться за это свое будущее.

Тетушка Бертильда не особенно радостно встретила меня, и нельзя сказать, чтобы я ее за это винил. Какая шестидесятилетняя женщина захочет, чтобы ей навязали двадцатилетнего парня, особенно так явно не угодившего своему отцу? Тем не менее она приняла меня к себе и отвела мне свободную комнату с мебелью, обитой тяжелой розовой парчой и с бесчисленными вязаными салфеточками, число которых, казалось, таинственным образом увеличивается каждый раз, как я выхожу из комнаты. Для себя тетушка готовила, но сразу дала понять, что готовить на меня не собирается. Единственной, кроме нас, обитательницей дома была служанка Аггелина, еще более престарелая, чем тетушка Бертильда; она выполняла всю остальную работу по дому. Появление еще одного жильца ее не обрадовало, и свои чувства она высказала вполне откровенно. Для меня она была всего лишь служанкой, которой платят за работу, и ее жалобы меня не касались. Мне и в голову не пришло вести себя иначе, чем в доме отца или даже в своей комнате в Гильдии: я оставлял свою грязную одежду на полу и ожидал, что получу ее выстиранной и выглаженной. Я не убирал свою постель и рассчитывал, что, вернувшись, найду комнату аккуратно прибранной. Мое присутствие в доме, должно быть, для обеих женщин было как заноза в ноге: помеха, от которой они мечтали избавиться, но не знали, как это сделать. Я, конечно, чувствовал напряжение, но совершенно не представлял, как улучшить ситуацию. Я был вежлив, даже почтителен по отношению к тетушке и высокомерен со служанкой, как только может быть высокомерен молодой талантливый вертопрах. Нельзя сказать, что в доме царила счастливая атмосфера.