Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Твоя Селия
11 октября 1954
Querido Густаво!
Хавьер получил детскую национальную научную премию за эксперимент по генетике. Его учителя говорят мне, что он гений. Я очень им горжусь, но не совсем уверена, что именно вызывает мою гордость. Лурдес приносит ему научные книги из библиотеки своего колледжа, он запирается у себя в комнате и читает целые дни напролет. Лурдес приносит книги и для меня тоже. Сейчас я читаю «Мадам Бовари» на французском. Печально, очень печально.
Навсегда твоя,
Селия
P. S. Фелисия получила работу продавщицы в «Эль-Энканто», где я сама когда-то работала. Девушки из общества приходят в ее отдел и заказывают подвенечные наряды. Впрочем, не знаю, как долго она там продержится. Вряд ли у Фелисии хватит терпения обслуживать этих легкомысленных девиц.
11 апреля 1955
Mi querido Густаво!
Сегодня в Центральном парке играл оркестр из трех человек. Они играли так хорошо, что вокруг них собралась целая толпа. Голос певца напомнил мне Бени Морэ в лучшие его годы. Одна песня вызвала у меня слезы, и я увидела, что остальные тоже плачут, бросая монеты в шляпу музыкантов.
Mirame, miénteme, pégame, métame si quieres
Pero no me dejes. No, no me dejes, nurca jamas…[48]
И все это в парке напротив отеля «Инглатерра»! Прости меня, Густаво. Стоит апрель, у меня меланхолия, двадцать один год миновал со дня нашей встречи.
Навсегда твоя,
Селия
11 июня 1955
Густаво!
Повстанцев освободили! В воздухе пахнет революцией! Скоро мы избавимся от Батисты, как избавились от тирана Мачадо. Но теперь, любовь моя, мы и его сметем, как рис в горшок!
Люблю,
Селия
(1977)
Лурдес Пуэнте радуется чистоте, пустоте своего желудка. За тот месяц, как она перестала есть, ей удалось сбросить тридцать четыре фунта. Она представляет, как мускулистые стенки ее желудка сжимаются и сокращаются, чистые и гладкие из-за отсутствия пищи, промытые множеством галлонов выпитой ею воды. Она чувствует себя прозрачной, как будто распалась тяжелая оболочка ее неповоротливого тела.
Сейчас рассвет, осенний рассвет, и Лурдес вышла на прогулку. Она проходит милю за милей, яростно работая руками, решительно глядя прямо перед собой. Она идет по Фултон-стрит в велюровом спортивном костюме розовато-лилового цвета мимо захудалого универмага «Мей», в витринах которого стоят допотопные манекены, мимо закрытых жестяными ставнями витрин магазинов и автобусных остановок, где на скамейках спят бездомные. Лурдес поворачивает и шагает мимо закопченной бруклинской ратуши, мимо Верховного суда штата, где будут судить Сына Сэма. Лурдес не знает, что случилось с Сыном Сэма, она слышала только, что существует такой и что у него была собака, которая заставляла его убивать. Он выбирал девушек с темными длинными волосами, молоденьких, вроде Пилар. Но Пилар не обращала внимания на слова Лурдес и отказалась обрезать волосы или прятать их под вязаной шапочкой, как другие девушки. Нет, Пилар ходила с распущенными волосами, подвергая себя опасности.
Пилар сейчас в художественной школе на Род-Айленде. Она выиграла стипендию и могла бы учиться в колледжах Вассара или Барнарда, но вместо этого выбрала школу, где учатся хиппи без всякого будущего, нежные мужчины с женскими губами и уклончивым взглядом. Мысль о том, что ее дочь спит с этими мужчинами, приводит Лурдес в отчаяние. Вот гадость!
Лурдес была девственницей, когда вышла замуж, и очень этим гордилась. Острая боль, кровь на брачном ложе являлись доказательством ее добродетели. Она с радостью вывесила бы свою простыню на всеобщее обозрение.
Пилар, как и ее бабушка, презирает правила, религию – все самое важное. У них ни к чему нет уважения, даже к самим себе. Пилар безответственна, эгоцентрична – худое семя. Как такое могло случиться?
Лурдес идет по Монтегю-стрит, ее локти работают, как поршни. Греческая закусочная открыта, за стеклом сидит сутулый мужчина, уставившись на бекон и яичницу. Какие оранжевые желтки, думает Лурдес. Она представляет, как они тугой массой обволакивают горло старика. Ей становится дурно.
– Один черный кофе, – говорит она официанту в униформе, затем направляется к телефону-автомату. Лурдес набирает номер дочери в Род-Айленде. Телефон звонит четыре, пять, шесть раз, прежде чем Пилар берет трубку.
– Я знаю, у тебя кто-то есть, – резко говорит Лурдес. – Не ври мне.
– Мама, не надо опять. Пожалуйста.
– Скажи, как его зовут! – Лурдес цедит слова сквозь зубы. – Шлюха! Скажи мне его имя.
– О чем ты? Мам, пять часов утра. Оставь меня в покое, ладно?
– Я звонила тебе прошлой ночью, и тебя не было дома.
– Да, не было.
– Где ты была? В постели у любовника?
– Вышла купить сандвич с копченой говядиной.
– Врешь! Ты же не ешь копченую говядину!
– Я вешаю трубку, мама. Рада была тебя слышать.
Лурдес швыряет на прилавок две монетки и оставляет толстую белую кружку с дымящимся кофе. С тех пор как умер отец, она ни разу не была с Руфино. А до этого в ней как будто жила другая женщина – шлюха, ненасытная тварь, с жадностью поглощавшая тошнотворные сгустки мужниной спермы.
Лурдес поднимает руку к лицу, затем другую, подозрительно обнюхивает, не пахнет ли от них маслом и тостами.
Запах еды вызывает у нее отвращение. От одного взгляда на съестное рот ее наполняется едкой слюной, которая предшествует рвоте. В последнее время ей противна даже продукция собственных булочных – похожие на червяков изогнутые масляные круассаны, липкие медовые пончики с жирными орехами, застрявшими, словно тараканы, в обсыпанных корицей щелях.
Лурдес не собиралась голодать. Это произошло само собой, точно так же, как после смерти отца, когда она набрала сто восемнадцать фунтов. Однако на этот раз Лурдес стремится к полной пустоте, чтобы быть чистой и полой, как флейта.
Она направляется к Бруклинскому променаду.[49]Пустынные верфи выставляют напоказ свои рифленые крыши, словно гноящиеся шрамы. Ист-Ривер, встречаясь в своем устье с Гудзоном, тиха и недвижна, как туман. На другой стороне реки башни Уолл-стрит самонадеянно устремлены в небо. Лурдес быстрым шагом обходит эспланаду – а это четверть мили – восемь раз. Мимо пробегает утренний бегун в сопровождении рыжего датского дога. Под ней по автостраде мчатся в сторону Куинса машины.
Каждое утро наступает такое время, когда рассвет неотличим от сумерек, думает Лурдес, и в этот краткий миг день не имеет ни начала, ни конца.