Кошмарное видение посетило меня: белый, как труп, я, омерзительно булькая, разбрызгиваю вокруг кровь и рвоту, а прихожане смотрят в ужасе и изумлении, и отец стоит в безмолвном потрясении, держа в руке блюдо с вафлями.

Я едва не потерял сознание. Может, меня наказывают, подумал я в отчаянии. Мне казалось, никто не видел меня в спальне матери. Я не признался в этом — не мог признаться в этом отцу, даже на исповеди, — ив своей греховной глупости я надеялся, что избежал наказания. Но Бог все это время был здесь, Бог все видел и теперь собирался заставить меня выпить кровь, и я знал, что упаду в обморок, в настоящий обморок, я уже чувствовал скользкую каплю крови в глотке, а если я оскверню Тело Христово, то буду проклят на веки вечные…

С неимоверным трудом подавил я ужас. Я должен идти дальше. Я должен пройти обряд. Иначе отецузнает, что я совершил, мне придется ему рассказать — и мысль о том, что он тогда со мной сделает, выдернула меня из оцепенения и заставила припустить к церкви чуть ли не бегом. Это не кровь, яростно говорил я себе, просто дешевое вино. И не мертвая плоть с какого-то старого распятого трупа. Это просто вафли, вафли, потому что хлеб слишком быстро черствеет. Я знал, что отец хранит их в шкатулке в особой ризнице. Я поднял глаза и увидел утробу церкви, готовую поглотить нас шестерых, одетых во все белое, как шесть белых вафель, и сдержал богохульный порыв захихикать. Мысленно я кривлялся:

(Дальше бояться? Да ерунда!

Вафли засунь себе знаешь куда…[30])

Тут я хихикнул вслух, да так громко, что отец пристально посмотрел на меня, и я сделал вид, что закашлялся. Мне уже сильно полегчало.

Служба тянулась целую вечность, отцовские слова казались тяжелыми осами, пропитавшимися сахаром в яблоневом саду. Я уставился на двух девочек, сидевших напротив, слева от прохода: Лиз Башфорт, страшненькая, краснолицая, в белом платье, которое было ей мало размера на три, и Присси Махони, чья мать «потеряла» мужа десять лет назад. Поговаривали, что никакого мужа не было и в помине, только сладкоречивый ирландский бездельник, который сбежал в Лондон, оставив «жену» и дочь справляться как знают. В любом случае, похоже, мать Присси вполне себе справлялась, потому что на Присси было новенькое платье для причастия, с оборками и белыми лентами, белые перчатки и белые туфельки. Я застенчиво поглядывал на нее поверх молитвенника и видел, как волосы у нее расплелись и двумя аккуратными волнами упали на грудь. От этого слова я слегка покраснел, но в том возрасте я почти ничего не знал о девочках, зато был ужасно любопытен. Я снова стал рассматривать ее, взгляд то и дело возвращался к маленьким холмикам под корсажем с лентами. Она ответила мне едва заметной улыбкой, и я поспешно отвернулся, еще больше краснея. Правда, потом еще раз десять поворачивался.

Я едва не пропустил сигнал отца к началу церемонии. Я поспешно встал и занял место в очереди, не сводя глаз с Присси. Мы шли к алтарю, и Присси, зная, что я по-прежнему наблюдаю за ней, намеренно небрежным жестом откидывала волосы назад и покачивала бедрами в жалкой пародии на обольщение.

Я так увлекся, что поначалу не заметил, как другие мальчики тоже смотрят на нее и довольно громко хихикают. Сначала я был весьма озадачен, потом застыл в ужасе. На белом одеянии Присси была кровь, она сочилась сквозь блестящий шелк в том месте, откуда начинаются ноги, — все долгие часы, что она сидела на скамье, кровь струилась из маленькой замочной скважины, пропитывая белую ткань. От страха желудок свело судорогой, а тело покрылось липким потом. Словно мои нечестивые мысли о Нем обрели форму. Спотыкаясь, шел я по проходу, зачарованный, шокированный кровавой замочной скважиной на платье Присси, не в силах оторвать от нее глаз. В тот кошмарный миг мне вспомнились отцовские музыкальные игрушки, и я представил, что Присси Махони — танцующая Коломбина в бело-голубом платье, приведенная в вечное движение моими грешными думами. Я видел, как она начинает двигаться, сначала неловко и отрывисто, потом с нечеловеческой плавностью разбуженного механизма, непристойно задирая голые ноги, волосы развеваются, груди колышутся в оборках корсажа, и она все время улыбается своей отвратительной пародией на улыбку, и кровь течет по ногам, будто никогда не остановится…

Гораздо позже я узнал о менструации и, хотя явление это до сих пор вызывает у меня отвращение, я понял, что бедная Присси не была чудовищем, каким я, двенадцатилетний, ее считал. Но тогда я пребывал в полном неведении, и знал только, что Бог смотрит на меня глазом огромным и безжалостным, как небо, знал, что я проклят за насмешку над Телом Христовым, за то, что осмелился прийти к Причастию, не исповедавшись. Кровь была знаком, как кровь в потире и кровь внутри вафли, кровь как последствие первородного греха, кровь, кровь…

Потом мне рассказали, что я с воплем упал на пол в проходе. Отец сохранял ледяное спокойствие, как и всегда, — он велел положить меня в ризнице, пока остальные причащались, а затем отнес домой и без единого слова уложил в кровать. Я сутки провел в постели, а по деревне тем временем ползли слухи: я одержим дьяволом (иначе почему же случился этот припадок при виде Тела Христова); я сошел с ума; я умер.

Врач ко мне не приходил, зато отец все время, что я был в бреду и лихорадке, сидел рядом с Библией и четками и молился. Я не знаю, говорил ли во сне — как бы то ни было, от отца я об этом ничего не узнал, — но когда я очнулся на следующий день, он без единого слова выволок меня из кровати, вымыл жесткой мочалкой и натянул на меня одеяние для причастия. В молчании мы отправились в церковь, и там, перед большущей толпой зевак, я принял вафлю и вино без всяких происшествий.

Тогда слухи — нет, не прекратились, потому что в деревне ни один скандал не забывается, — но болтать стали меньше — по крайней мере, когда отец был в пределах слышимости. Официальная версия гласила, что со мной случился небольшой эпилептический припадок, и это сочли достаточным оправданием для того, чтобы я перестал ходить в школу и не попадал под влияние других мальчиков. Отец, как и Бог, не спускал с меня глаз, но никогда не упоминал о том случае в церкви, и я во второй раз ощутил тревожную высокомерную радость, оттого что вышел сухим из воды. А потом я вырос и не вспоминал об этой истории… До сего дня.

Присси Махони вот уже двадцать лет как мертва. Умер и мой отец, и нога моя не ступит больше на землю родной деревни… так почему же события того давно забытого лета кажутся мне такими близкими, словно все это произошло вчера? Я был дураком, свирепо сказал я себе, вот и все. Уже некому судить меня. Некому.

Но настроение изменилось, и хотя я пытался вернуть прежнюю беззаботную, бесстыдную радость, все было тщетно. На Кромвель-сквер я оказался перед рассветом, с изжогой и опухшими глазами.

Я заглянул в комнату Эффи и был потрясен своей реакцией — как мучительно видеть ее, белую и спокойную на смятых простынях, невинную как дитя. Какое право она имеет выглядеть невинной? Я ее знал, знал узкую колдовскую скважину меж ее ног, знал ее мерзкую греховность. Лицемерка! Если бы она была настоящей женой, мне бы не пришлось сегодня спать с хеймаркетской шлюхой и идти домой по холодным предрассветным улицам, преследуемому Фуриями памяти…