— Василий Кириллович, — я положил цветочки на угол комода, — а это кто на фотографии?

— Андрей Николаевич, — отозвалась обиженная Света, — я еще не закончила.

Но было поздно. Шунько уловил в моем голосе родные милицейские интонации. Как старый боевой конь, заслышавший призывный звук рыцарской трубы, он встрепенулся, метнул в меня острый, как наконечник стрелы, взгляд.

— Погоди, дочка, потом дочитаешь. — Василий Кириллович подошел ко мне. — Ты про кого спрашиваешь?

Я, водя пальцем по фотографии, стал перечислять:

— Это Николаенко Евгений Павлович, ныне полковник, работник областного УВД.

Шунько согласно кивнул.

— Это Вьюгин Сергей Сергеевич. Это вы, Василий Кириллович. Этого я не знаю, — я показал на примостившегося рядом с Шунько капитана милиции, — а вот это кто?

Мой палец остановился на центральной фигуре — полковнике милиции, держащем в руках большой букет цветов.

— Это Журбин Иван Игнатьевич, — с теплотой в голосе ответил Шунько. — Как раз за неделю до всей этой лабуды сфотографировались. Он был в те годы начальником Заводского отдела милиции, а я у него начальником дежурной части. Николаенко был замом Журбина, а Вьюгин — начальником ОУР. Этот капитан приехал из области поздравлять Журбина с юбилеем.

— Валентина Павловна Журбина, часом, не родня ему? — спросил я.

— А ты что, ее знаешь? — Краем глаза я увидел, как насторожился Шунько.

— Я много наслышан о ней, но вживую видел ее один раз. На днях мы были на похоронах нашей общей знакомой. У Валентины Павловны такие гладкие руки, а ей уже лет шестьдесят, наверное. Молодится старушка, хочет яркой женщиной быть!

Скептическая оценка внешности Журбиной открыла для меня сердце ветерана.

— Не, тут ты не прав, — сказал он, заметно подобрев, — ей никак не шестьдесят. Здесь, на фотографии, мы отмечаем юбилей — пятьдесят лет Ивану Игнатьевичу, а Валентина моложе его на шесть лет. Здесь март 1971 года. Посчитай, это ей сейчас сколько?

— У меня получается пятьдесят шесть лет.

— Где-то так оно и есть, но никак не шестьдесят.

— Андрей Николаевич, — за моей спиной жалобно сказала Анисимова, — может быть, я пойду?

Мы повернулись к девушке. Она стояла смущенная, не зная, что ей делать дальше.

— Открытку дочитать до конца? — с явной издевкой спросил я.

— На хрен надо! — отрубил Шунько. — Каждый год она и та же лабуда!

Василий Кириллович подошел, забрал у Анисимовой открытку.

— Вот что, дочка, дай-ка я тебя по-стариковски поцелую, и иди-ка ты домой, а начальнику скажешь, что все прошло как надо. — Он, приподнявшись на цыпочки, смачно чмокнул совсем смутившуюся Свету в щеку. — Не обижайся на меня. В кои веки в мою нору заглянул интересный человек, нам есть о чем с ним потолковать.

— Андрей Николаевич? — вопросительно посмотрела на меня Анисимова.

— Света, ты иди, все нормально прошло. Василий Кириллович, цветы есть куда поставить?

— Глаша! — крикнул Шунько.

Мы с Анисимовой переглянулись. И я, и она были уверены, что в квартире больше никого нет.

Из второй комнаты появилась полная старуха в наброшенном на ночную рубашку старом халате. Пробурчав что-то вроде «здравствуйте», она забрала у меня цветы и прошла с ними на кухню. Я проводил Анисимову, закрыл за ней дверь. Старуха налила в двухлитровую банку воды, поставила в нее цветы и скрылась в спальне.

— Третий день не разговариваем, — шепнул мне на ухо Шунько. — Ты выпить хочешь?

— От ста грамм не откажусь, но как я в форме за бутылкой пойду? — ответно прошептал я.

— У меня есть пузырь, — Василий Кириллович увлек меня в коридор, — но надо, чтобы это ты предложил. Мол, ты с собой бутылку принес и меня уговариваешь, а я отказываюсь.

Шунько из верхней одежды, висевшей на крючках в коридоре, выудил бутылку водки, дал мне.

— А что, Василий Кириллович, — обычным голосом сказал я, — может быть, по-фронтовому, по сто грамм, в честь праздничка?

— Ой, да я не знаю, — замялся ветеран, — как-то здоровье не позволяет…

Дверь спальни распахнулась, вышла старуха.

— Брось свистеть! — зло сказала она. — Позавчера тебе здоровье все позволяло, а сегодня выкаблучиваться надумал? Человек к тебе с чистой душой пришел, поздравить, по-людски, а ты: «На хрен мне открытка! На хрен мне сто грамм!»

— Про сто грамм я «на хрен» не говорил, — возразил Шунько. — Про открытку — было дело. Я и сейчас скажу: вместо этой казенной лабудени лучше бы десяточку от райотдела послали.

Мне, честно говоря, стало стыдно, что я пришел поздравлять заслуженного человека, ветерана войны и службы в милиции, с открыткой и цветами, а не с деньгами в конверте. Деньги — они ведь лучший показатель уважения к человеку.

Жена Шунько шустро собрала на стол и ушла, чтобы не мешать мужскому разговору.

Я достал из кармана пять рублей, протянул Шунько.

— Типа я за бутылкой ходил, — прошептал я ему на ухо.

Он отстранил от себя руку с деньгами.

— Не корчи из себя богача, я знаю, сколько молодежь в милиции получает. Я, — он ткнул себя пальцем в грудь, — угощаю. Мой праздник — мне банковать.

На этом наши переговоры шепотом закончились.

По первой выпили сразу за все чохом: за знакомство, за День Победы, за работу в милиции. Закусили колбасой по два двадцать, перешли к фотографии.

— Василий Кириллович, — спросил я, — а что за «лабуда» приключилась с Журбиным через неделю после его дня рождения?

— Застрелился он. — Шунько жестом показал мне, чтобы я разливал по второй. — Только ты в это не верь. Не тот человек был Журбин Иван Игнатьевич, чтобы стреляться. Журбин в войну в пехоте был командиром роты, а это много чего значит! Пехотинец, он в атаку только трижды ходил, и на третий раз его должны или ранить, или убить. Представь, ты — командир взвода. Сидишь в окопе, ждешь сигнал к атаке. Пистолетик достал, планшеточку поправил. Бинокль у тебя на груди, фуражка со звездой. Вокруг тебя солдатики, смотрят, личного примера в атаке ждут. А для тебя это третья атака! Тебя либо тяжело ранят, и тогда ты останешься калекой и поедешь в тыловой госпиталь, либо тебя убьют, а может быть, тебя ранят, но вынести с поля боя не успеют, и тогда ты истечешь кровью и умрешь в страшных мучениях. Представил?

Шунько опрокинул в себя стопку, занюхал кусочком ржаного хлеба.

— Журбин полтора года так провоевал, а ты бы в первой же атаке обоссался. — Он передернулся от водки, руки его стали дрожать заметно сильнее. — И я бы побоялся в атаку на пулеметы идти. Представь, что ты бежишь по чистому полю с винтовкой наперевес, а по тебе из вражеского окопа пулеметчик строчит. А лента у него длинная-длинная — патронов на всех хватит.