Среднее – Виктория. Она по жизни везде средняя, это, в общем, удобно, к тому же, в середине никогда не бывает холодно.

Младшее – неутомимая бабушка. Вон как вышагивает – и по сторонам глядит одобрительно. Париж ей впору, нигде не жмёт, «удобно, как в тапочках».

– Давайте здесь пройдём, – предлагает Виктория. Широкая улица носит имя Этьена Марселя.

Чтобы очистить Париж от налипших цитат, которые всплывают в памяти плотными сгустками, Виктория пытается вспомнить, как она была здесь сто лет назад с Иваницким.

Иваницкий имел, по собственному определению, плотное сложение – и когда во сне переворачивался с боку на бок, кровать ходила ходуном. Худенькая Виктория тряслась на своей половине, как будто преодолевала в лодке опасный речной порог. Иваницкий во сне обнимал Викторию, и, удивляясь, открывал глаза – руки не узнавали привычного тела жены но, вспомнив Викторию, он тут же снова засыпал, улыбаясь.

Каждое утро им в номер приносили кофе в белых чашках и круассаны в корзинке.

За стеной вечером начинала негромко смеяться женщина – наверное, радовалась тому, что живёт в Париже.

…– Мы так и будем гулять, или что-нибудь посмотрим? – мама Наташа не выдержав общего молчания, расколола его своим вопросом, как грецкий орех в двери.

– Вон там какой-то памятник! – примирительно сказала Маруся.

Памятник, действительно, был – да ещё и на коне.

Пляс де Виктуар.

Площадь побед.

– Твоя площадь, мама!

Ни льва, ни Египта здесь нет – площадь побед небольшая и круглая, как блюдце. Если бы Виктория заглянула в путеводитель, то узнала бы, что на этом «блюдце» знаменитый архитектор Мансар впервые опробовал оригинальное решение – мансарды. Шесть улиц бегут от площади прочь, как мама Наташа каждый вечер убегает от разговора – или просто общения – с дочерью. Король-солнце – верхом на коне.

– Интересно, как там Изя? – вздыхает мама Наташа.

– Я есть хочу, – сообщает Маруся. Она всегда голодна, это правда – удивительно, что при таком бесперебойном питании (если менять еду, Маруся может есть постоянно – как собака), она остается стройной.

– Счастливая кость! – сказала однажды мама Наташа.

Удивительное слово – «мама». Такое большое, широкое, тёплое, но никаких других слов из этих букв не составишь.

А из слова «мать» получаются «мат» и «тьма».

Они уходят с площади побед по одной из шести улиц, и Виктория оборачивается на конного Людовика, как на маму, которая уходит из детского сада, впервые оставив её среди чужих людей. Совсем чужих, которые ничего не понимают, неправильно пахнут и говорят грубыми голосами.

– Вот ресторанчик! – оповещает Маруся. Она любит комментировать и без того понятные явления, и напоминает этим своего деда, папу Виктории. Он тоже часто говорил вслух очевидные вещи – в транспорте, громко. В такие минуты Виктория стеснялась своего папы, но ещё сильнее она стыдилась этого своего стеснения, походившего на предательство.

В ресторанчике тепло, пахнет ягодным компотом и ещё почему-то дровами. Марусю, Викторию и маму Наташу усаживают за столик у окна – рядом с ними ужинает умеренно шумная компания: две молодые девушки и трое мужчин.

– Ой, это, по-моему, дорогой ресторан, – пугается Маруся.

Тканевые салфетки, тарелки с гербами – дочь права, место не из дешёвых. Мама Наташа благосклонно оглядывается по сторонам. Гудят уставшие за долгий день ноги. Пищит телефон Виктории – приходит долгожданное сообщение со словами Zachislenie na kartu. Хозяин яхты вспомнил про маленький винтик в моторе.

– Заказывайте, что хотите, – говорит маме и дочке Виктория. Маруся выбирает какой-то странный десерт с черносливом. Мама – фуа-гра (это слово звучит как «виагра» – слова ни на минуту не прекращают своей игры). Виктория – конфи из утиной ножки. В последние месяцы в её журнале часто пишут о высокой кухне уральского разлива, и литред поневоле в курсе гастрономических веяний.

Официант к ним почему-то не подходит, и мама Наташа оглядывается по сторонам уже не так благосклонно.

– А вы меню закройте, девчонки! – советует вдруг один из мужчин за соседним столиком. То, что он обратился к ним по-русски, действует на Викторию освежающе, как удар хлыстом. Маруся вспыхивает. Мама Наташа очень довольна «девчонками»: одобрительно сверкает глазами. – Если меню закрыто, значит, вы ещё выбираете.

Действительно, как только они захлопывают книжки меню, у столика появляется официант – как чёрт из коробки. Он и вправду похож на чёртика из каслинского литья. Ломкий, шустрый, и пояс фартука висит за спиной, как длинный хвост.

Выбором дам официант, мягко говоря, недоволен. Бровь, как в лифте, переезжает весь лоб и застывает у линии волос:

– Десерт, закуска и конфи?!

Маруся (считается, она знает английский) пугливо бормочет, что да, так и есть. От вина отказываются все, кроме мамы Наташи – и ей приносят графинчик с розовым, похожим на разведённую марганцовку.

– Чудесно! – говорит мама Наташа, поглядывая на соседний столик.

Маруся заносит ложку над черносливиной, плавающей в ароматном сладком соусе, и вдруг слышит:

– Девушка, вам нравится?

Опять этот всезнаец – не сидится ему спокойно!

– Я ещё не попробовала, – тихо говорит Маруся, и поспешно кладёт ложку на стол. В этих парижских бистро столики стоят так близко друг к другу, что может создаться впечатление общего ужина – вот некоторые и пытаются вести беседы с незнакомцами. Виктория на всякий случай кидает на мужчину неприязненный взгляд – но мужчина этот по-настоящему красив, и неприязнь тает, как фуа-гра во рту.

У него чёрные, довольно длинные волосы с сединой: она выглядит запутавшейся леской. Папа Виктории был страстным рыбаком, поэтому она помнит леску, поплавки, блёсны, воблеры, грузила и разочарование, когда нет клёва.

Глаза у незнакомца карие, горько-шоколадные, лицо благородно-истощённое, умное. И он жестикулирует – совсем не по-европейски. Виктория вспоминает папу – однажды за праздничным столом он так махал руками, вспоминая то ли рыбалку, то ли оперу, что выбил у мамы из рук блюдо с голубцами. Голубцы приняли лёгкий душ – и снова предстали перед гостями, но ели их уже, конечно, без удовольствия.

Незнакомец наслаждается смущением Маруси, как долгожданным десертом – пробует краешком ложечки, осознает вкус, раздумывает, не взять ли добавки. Маруся недурна, но, как выражается мама Наташа, на любителя. Неужели именно такой любитель сидит за соседним столиком? Маруся в упор смотрит в свою тарелку, как будто ждёт подсказки – но тарелка ей, разумеется, не отвечает.

– Может, пересядем? – довольно громко спрашивает Виктория. Мама вскидывается: с чего бы?

Мужчина переводит взгляд на Викторию – взгляд, если не львиный, то где-то рядом. Литред терпеть не может, когда на неё так смотрят – как будто снимают слой за слоем одежду, отнимают опыт, уверенность в себе и внутреннее спокойствие. Остаётся жалкая мясная сердцевина, или даже голая косточка. Остаётся то, чем – точнее, кем, – Виктория себя давно уже не считает: женщина.