Покуда вышеописанное совершалось в Собрании и Париже, эмигранты, сначала обнадеженные бегством Людовика XVI, при известии об его аресте упали духом. Брат короля, бежавший в одно время с ним, но бывший более счастливым, добрался до Брюсселя один с полномочиями и титулом регента. Эмигранты после этого стали надеяться исключительно на европейскую помощь; офицеры стали дезертировать из-под своих знамен; 290 членов Собрания высказали протест против его декретов, надеясь этим путем оправдать нападение иностранных войск. Буйе написал угрожающее письмо, отчасти с несбыточной целью устрашить армию, а отчасти ради того, чтобы принять на себя всю ответственность за бегство короля; наконец, император австрийский, король прусский и граф д'Артуа собрались в Пильнице и составили здесь знаменитую Декларацию 27 августа, подготовившую вторжение во Францию, но не только не облегчившую участь короля, но, напротив, сделавшую бы ее более тяжелой, если бы Собрание, несмотря на угрозы толпы и иностранцев, не сохранило бы свое постоянное благоразумие и не осталось неизменно при своих прежних намерениях.

В Пильницкой декларации государи рассматривали дело Людовика XVI как дело свое личное. Они требовали, чтобы ему предоставлена была свобода отправиться, куда он пожелает, т. е. к ним, чтобы его восстановили на престоле, чтобы Собрание было распущено и чтобы владетельные немецкие принцы получили обратно свои феодальные права в Эльзасе. В случае отказа они угрожали Франции войной, в которой должны были принять участие все государства, поставившие себе задачей гарантировать существование французской монархии. Эта декларация вместо того, чтобы застращать, только раздражила и Собрание, и народ. Каждый задавал себе вопрос, по какому праву европейские государи вмешиваются во внутренние дела Франции, по какому праву они отдают приказания великому народу и ставят ему какие-то условия; а так как государи грозили силой, то народ стал готовиться к тому, чтобы дать отпор. Пограничные линии были приведены в состояние обороны, собрано под ружье 100 000 человек Национальной гвардии, и народ ожидал нападения неприятеля с полной уверенностью, что у себя дома и в момент революции его нет возможности победить.

Между тем Собрание приближалось к концу своих трудов; гражданские отношения, общественные налоги, свойства преступлений и преследование их, производство следствий и наказания были выработаны так же старательно и полно, как и общие конституционные отношения. В законы о наследствах, в налоги и наказания был введен принцип полной равноправности; для того, чтобы принести все на королевское утверждение, оставалось только соединить все декреты в один общий кодекс. Собрание начинало уже уставать и от своих работ, и от своих распрей; сам народ, которому, как всегда во Франции, наскучивало все то, что длится слишком долго, желал нового народного представительства; созыв избирательных собраний был назначен на 5 августа. К несчастью, члены настоящего Собрания не имели права участвовать в следующем; так было постановлено еще до бегства короля в Варенн. В этом важном вопросе Собрание было увлечено бескорыстием одних, соперничеством других, анархическими притязаниями аристократов и посягательством на преобладание республиканцев. Напрасны были слова Дюпора: „Нас пичкают различного рода принципами, как же до сих пор никто не подумал, что постоянство есть также один из правительственных принципов? Неужели желают подвергать Францию, страну горячих и непостоянных голов, каждые два года революции в законах и во мнениях?“ Этого именно и ждали и якобинцы, и аристократы, но только с различной целью. Во всех подобного рода вопросах Учредительное собрание ошибалось или было порабощено; когда дело шло о министрах, то против мнения Мирабо оно приняло, что депутат не может занимать министерского места; зашла речь о переизбрании — оно декретировало, что его собственные члены не могут быть избраны во второй раз; оно пошло даже дальше и запретило депутатам в течение четырех лет, после роспуска Учредительного собрания, занимать какую бы то ни было должность по назначению короля. Эта всех охватившая мания бескорыстия заставила вскоре Лафайета отказаться от должности командира Национальной гвардии, а Байи от звания мэра, таким образом, эта замечательная эпоха совершенно прикончилась с Учредительным собранием, и от нее ничего не осталось ко времени Собрания законодательного.

Свод конституционных законов в одно целое послужил предлогом возбудить вопрос об их пересмотре. Эта попытка пересмотра, однако, возбудила общее недовольство и не имела никакого успеха; задним числом нельзя было делать конституцию более аристократичной из боязни, чтобы народ не пожелал ее тогда видеть еше более демократичной. Чтобы несколько сдержать владычество народа, в то же время не отрицая его, Собрание постановило, что Франция имеет право пересматривать свою конституцию, но что будет благоразумным не пользоваться этим правом ранее чем через 30 лет.

Конституционный акт был представлен королю шестьюдесятью депутатами; вместе с тем был положен конец временному его отрешению от престола; Людовик XVI вступил в отправление своей власти и стал прямым начальником той стражи, которая ему полагалась по закону. Король стал свободен; тогда ему поднесли конституционный акт. Несколько дней король посвятил на рассмотрение этого акта, а затем написал Собранию: „Я принимаю Конституцию; я беру на себя обязательство поддерживать ее всеми мерами внутри государства и защищать от нападений извне; я обязуюсь заставлять исполнять ее всеми имеющимися в моем распоряжении мерами. Я объявляю, что, узнав об одобрении Конституции огромным большинством народа, я отказываюсь от прежнего моего требования принимать участие в ее выработке, а так как я ответственен только перед народом, то никто другой на мой отказ не имеет права выражать претензий“.

Письмо это возбудило бурные аплодисменты. Лафайет потребовал и заставил декретировать амнистию всем, кто преследовался по делу о бегстве короля или за проступки против революции. На другой день король лично явился в Собрание, чтобы принять Конституцию. Народ проводил его туда аплодисментами; депутаты и присутствовавшая публика принимали его с восторгом; в этот день король снова приобрел доверие и привязанность народа. Наконец, на 29-е было назначено закрытие Собрания. Король прибыл на заседание, речь его прерывалась частыми рукоплесканиями. Он сказал: „Вам, господа, вам, показавшим столько неутомимого рвения в вашей долгой и трудной работе, остается исполнить еще одну обязанность. Когда вы разъедетесь по всем концам государства, вы должны объяснить вашим согражданам истинный смысл изданных вами законов, напомнить о них тем, кто их не признает, очистить и собрать воедино все мнения при помощи личного примера любви к порядку и уважения к законам“. — „Да!“ — закричали все депутаты единодушно. — „Я надеюсь, что вы будете истолкователями моих чувств перед нашими согражданами“. — „Да, да“. — „Скажите же им всем, что король всегда будет их первым и наиболее верным другом, что он нуждается в их любви, что он не сумеет быть счастливым иначе, как с ними и их счастьем, что надежда содействовать их счастью будет поддерживать его мужество, а наилучшей наградой ему будет самоудовлетворение, раз они будут счастливы“. — „Эта речь напоминает Генриха IV,“ — говорит чей-то голос, и Людовик XVI покидает зал заседаний среди самых бурных проявлений любви и преданности.