Собственно, это и называется предвидением или пророчеством.

В этом предсказании Лермонтова о его собственной судьбе меня более всего удивляет не то, что он провидел место своей будущей дуэли – Кавказ, и даже еще точнее – подножие горы Машук. И не то, как точно он сумел обрисовать участников будущей дуэли: двух офицеров – Печорина, собственно, alter ego его самого, Лермонтова, – и Грушницкого, столь разительно похожего на Мартынова. И даже не то, что Лермонтов предвидел нечестную игру со стороны своих противников, которую Печорин, между прочим, сумел разгадать, а Лермонтов (об этом еще речь впереди), увы, не сумел… Что ж, на всякого мудреца довольно простоты.

Меня удивляет, с какой проницательностью, я сказал бы, смелостью, Лермонтов вскрыл глубинные причины, вызвавшие поединок, показав ту пропасть, которая существовала (и, вероятно, существует по сей день) между людьми одаренными, порядочными, с одной стороны, и ничтожно мелкими и бездуховными – с другой. Это одинаково относится к противостоянию как Печорина с Грушницким, так и Лермонтова с Мартыновым.

Мне могут возразить, что автор и его герой – не одно и то же. В большинстве случаев это действительно так. «Всегда я рад заметить разность / Между Онегиным и мной», – заметил по этому поводу еще Пушкин. В случае Лермонтов – Печорин это не так. Печорин – это результат длительного и вдумчивого самоанализа, или, выражаясь научным языком, что будет точнее, – результат аналитической интроспекции собственного характера, как он виделся Лермонтову. Надо сказать, что в своем стремлении к истине Лермонтов был беспощаден к себе: характер Печорина далеко не однозначен и, во всяком случае, не идеален. Но именно таким был Лермонтов.

Подобно своему герою, Лермонтов отлично сознавал свое интеллектуальное и нравственное превосходство над подавляющим большинством современников, что в значительной степени питало его убежденность в своем избранничестве.

Подобно своему герою, Лермонтов в глубине души презирал окружающих его людей, по крайней мере большинство из них. Но если Печорин хранил свое презрительное отношение к людям внутри себя, не слишком выдавая его своим поведением, то Лермонтов не давал себе труда его скрывать, вернее, не всегда сдерживал свой язык. Тем не менее в товарищеской среде Лермонтова в общем любили, уважая в нем очевидный талант и сочувствуя его мятущейся натуре. В училище его даже прозвали «Маешка» от слова маяться. Но было немало и таких, особенно в кавказский период, которые недолюбливали Лермонтова за его задиристость. Мартынов на следствии, уже после гибели Лермонтова, всячески акцентировал именно эту сторону его характера: «С самого приезда своего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное. Остроты, колкости, насмешки на мой счет… На вечере в одном частном доме, – за два дня до дуэли, – он вывел меня из терпения, привязываясь к каждому моему слову, – на каждом шагу показывая явное желание мне досадить. – Я решился положить этому конец»[96].

Понятно, защищая себя, Мартынов многое преувеличивал. В действительности остроты и колкости Лермонтова были не столь уж оскорбительны и не выходили за пределы того, что считалось допустимым в обществе (вспомним эпиграммы Пушкина!).

Товарищ Лермонтова по Пятигорску князь А. И. Васильчиков, один из свидетелей ссоры Лермонтова с Мартыновым и секундант на их дуэли, впоследствии вспоминал: «Лермонтов был в душе добрый человек и, видя, что приятель им не на шутку обижен, старался смягчить, а не усиливать обиду». И это при том, что Лермонтов шутил и острил в его адрес не меньше, если не больше, чем в адрес Мартынова. Так, к примеру, посмеиваясь над тем, что Васильчиков не упускал случая украсить свою речь крепким словцом, Лермонтов написал:

Васильчиков довольно ровно относился к Лермонтову и, скорее, недолюбливал его. Но вызывать его на дуэль за подобные шутки он никогда бы себе не позволил.

Мартынов был самолюбив и обидчив и, как мы видим, воспринимал шутки Лермонтова совершенно по-другому. Этот «мелко самолюбивый и тщеславный человек, коего умственное и нравственное понимание не выходило за пределы общепринятых понятий, давно уже раздражался против Лермонтова, которого он в душе считал ниже себя и по "карьере", и по талантам "салонным". О его поэтическом гении Мартынов, как и многие современники, судил свысока, вроде командира Михаила Юрьевича, который за стихи на смерть Пушкина выговаривал ему: "Ну ваше ли дело писать стихи?!"

Мартынов, находясь в Пятигорске в общем товарищеском кругу с Лермонтовым, да живя с Глебовым, стеснялся, конечно, резко высказывать внутреннее негодование на Михаила Юрьевича, но он не раз просил поэта оставить его в покое своими издевательствами, "особенно в присутствии дам"»[98]

Очередное столкновение между Лермонтовым и Мартыновым произошло на вечере в доме генеральши М. И. Верзилиной, где по вечерам собиралась компания находившихся в Пятигорске молодых офицеров. Вот как описывает этот вечер дочь Верзилиной Эмилия (в замужестве Шан-Гирей):

Н. С. Мартынов

«13-го июля собралось к нам несколько девиц и мужчин… Михаил Юрьевич дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Лев Сергеевич Пушкин, который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык… Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его „montagnard au grand poignard“[99]. (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал.) Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: «сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах», и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову… Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора…»[100]