— Я приеду к вам, когда научусь жить свободным. Условия в казармах близки к знакомым мне. Здесь будет легче адаптироваться и не размякнуть.

Мальчишка рассуждает разумно, словно ему не семнадцать, а намного больше. Он взрослее, чем есть, что совсем не вяжется с его внешностью. Шахиму повезёт, если Махмуд решит остаться у него навсегда.

На следующий день мы прощаемся с гостеприимным хозяином, жена выдирает обещание у Махмуда прилететь к нам и приглашает Шахима с семьёй на годовщину нашей свадьбы.

— Начнём дружить семьями, — обнимаю араба, от души хлопая его ладонью по спине.

— Обязательно будем, — лупит в ответку по мне.

Как только садимся в самолёт, Ника откидывает кресло и сладко засыпает. За ночь мы не сомкнули глаз, целовались, дарили друг другу ласки, и… больше ничего. Малышка кончила от моих пальцев, а я от трения члена о матрас.

Две пересадки, растянувшиеся на сутки, час в вертолёте, выматывающий до конца, сорок минут по размытым дорогам и, кажется, вечность нетерпеливого ожидания. Егора о возвращении не предупреждаем, хотим всем сделать сюрприз.

Вероника

Родные сосны, величественно подпирающие тяжёлое небо, запах мха и листвы, годами устилающие почву. Последние километры едем по лесной дороге, поросшей сорной травой и лопухом. Вдыхаю глубоко, до жжения в лёгких, и не могу надышаться. Не верится, что вернулась домой, что ад остался там, в стране горячих песков.

Поворот, кривая ель, сердце рвётся из груди. Страшно, вдруг Кира меня совсем забыла, ведь ей всего десять месяцев и пятую часть она прожила без меня. Как дети перенесли плен? Что с ними делали? Сколько дней длился их кошмар? Стоило завести разговор, начать спрашивать, как Мир переводил тему отговариваясь тем, что всё хорошо. Понимаю, не желает волновать, но неизвестность беспокоит больше.

Добротный забор из лесного вала, ухоженные клумбы поздних цветов, любимая изба, ставшая когда-то домом. Не успеваю выйти из машины, как на встречу бежит Глеб.

— Мама! Мама! Я знал! Папа обещал! Я верил! — кричит он и бросается в руки.

— Глебушка, сынок, — обнимаю, слёзы потоками стекают по щекам, впитываются в волосы подрагивающего ребёнка. Он не плачет. Он уже большой. Просто что-то попало в глаз.

— Ника! — идёт, заваливаясь на правую ногу, баба Тоня, а следом из избы выходит Егор, держа на руках сонную Киру. Она трёт кулачками глазки, крутит головкой и замирает, увидев меня.

И я замираю, боясь пошевелиться, сделать шаг, напугать. Лишь, когда кроха протягивает ручки, срываюсь и с громким всхлипом несусь к ней. Больно. В груди. В спине. В глазах. Но это приятная боль. Правильная. Боль встречи и безграничной любви.

— Кируша, малышка, — вою, прижимая пухленькое тельце и вдыхаю аромат парного молока и ягод.

Мы так и стоим. Кира, Глеб, я и Мир, поддерживающий сзади, не дающий упасть. Вот теперь окончательно верю, что дома. Егор с Тоней тихо уходят со двора, чтобы не мешать нашему единению, не спугнуть вернувшееся счастье.

— Почему Кира не говорит? — задаюсь вопросом, когда дочка за два часа не проронила ни слова.

— Она молчит после похищения, пережила стресс, — нарочито спокойно отвечает муж.

— Ты же говорил, что всё хорошо, — стараюсь не повышать голос и не пугать малышку, пригревшуюся на руках. Она отказывается с меня слезать, а Глеб незаметно держится за брюки.

— С ними ничего не сделали, не навредили физически, — оправдывается он, с беспокойством посматривая на сына. — Поговорим потом, вечером.

— Поговорим, и теперь ты от меня не отвертишься, — злобно прожигаю его взглядом, подтверждая свои слова.

— Вы на сколько? — разряжает обстановку дед. — Мы с Глебкой по грибы собирались сходить, да клюква скоро поспеет.

— На месяц, может на два. Как Ника скажет, — спешит обнадёжить Егора Мир. — С удовольствием схожу с вами по грибы.

Егор с Тоней не расспрашивают ни о чём и ведут себя так, словно ничего со мной не произошло, будто я просто приехала в гости, как обещала полгода назад, на мне нет лишних шрамов, а волосы всё так же вьются по спине. Мне от этого легче, забыться и представить, что не было нескольких месяцев рабства и моих детей никто не похищал.

К вечеру Мир становится молчаливым, а на его плечах бугрятся в напряжении мышцы. Он не готов поведать мне правду и подбирает более мягкие слова. Уложив детей, возвращаюсь к нему и указываю взглядом, что пора уединиться. Если бы речь шла о сексе, муж бежал бы вперёди меня, а сейчас еле переставляет ногами, словно двигается на казнь.

— Рассказывай. Я жду, — занимаю место у окна, обхватываю себя руками. Дамир ещё не начал говорить, а меня уже трясёт от озноба.

— Давай прежде обработаем тебе спину, — оттягивает разговор.

— Спина потом, сначала ты расскажешь мне всё, что случилось с нашими детьми, — добавляю твёрдости и в ожидании смотрю на него.

— Мы искали две недели, — опускает голову Мир и тяжело садится на кровать, как будто его тело накачали чугуном. — Их собирались продать на закрытом аукционе для педофилов, поэтому не трогали и берегли. Мы вырезали всех до единого, и организаторов с извращенцами, и тех, кто вас похищал. Остались Аль-Саффар, но со временем и они получат своё.

— Почему Гарыч так ненавидел тебя? — выдавливаю сквозь слёзы. Руки дрожат, а в глазах расползается муть.

— Не поделили девчонку в школе, — криво ухмыляется муж. — Этих девок столько было, я даже не помню их, а у Гара переклинило.

— Господи, Мир, он больной! Это же было давно. Ни одна отбитая девчонка не стоит жизни детей.

Как? Как такое можно было сотворить из-за непонятного конфликта в школе, когда все отношения заканчиваются парой трахов в туалете? Что у человека должно быть в голове, если он отправляет на мучительную смерть маленьких детей и женщину?

Рыдаю в голос, сжимаясь от ужаса. Если бы Мир не нашёл детей? От мысли печёт внутри и разрывается от горя. Тварь. Какая же он тварь. Не замечаю, как муж подхватывает меня на руки, кладёт на кровать и укутывает собой. Засыпаю с жжением в глазах и пустотой в груди. Повезло, что ты сдох, мразь. Я бы не дала тебе так легко умереть.

Дамир

— Мир, я хочу сменить религию, — в сером мареве рассвета шепчет малышка. Она лежит ко мне спиной, подтянув колени к животу, и я совсем не вижу выражения её лица, но по напряжённой цепочке позвоночника понимаю, что разговор для неё непростой. — Принять ислам.

Ника замолкает, как будто спит, а её предыдущие слова были отголоском глубокого сна. Прощупываю себя, пытаясь понять, что сейчас чувствую. Хотел бы я принятия со стороны жены не только моего образа жизни, но и моих религиозных взглядов? Полгода, год назад — да. Сейчас? После всего произошедшего? Скорее всего нет. Не так, не под воздействием обиды, злости и разочарования. Для меня никогда не имело значение вероисповедание Вероники, главное, она со мной, счастлива, а большего мне и не надо.