— Вся эта гоп-компания, пан Вальдек, разъехалась: кто в Лондон, кто в Эдинбург, кто в Белфаст. Никого не осталось. Там работают. Старикам задницы подтирают.

Повеяло пустотой.

Мы закурили. Помолчали. Кузнец буркнул:

— Сегодня на Сувалки, наверное, уже ничего не пойдет.

Пять минут молчания.

— Снова расписание содрали, черти.

Пар изо рта. Сигарета. Две минуты молчания.

— На Будзиску только будет.

Молчание.

— Двадцать три пятьдесят пять… если будет.

Молчание.

— Снова, суки, мусорку подожгли.

Тишина. И протяжно:

— Да, дорогой мой, если будет…

Тишина.

Вьюга. Молча подал кузнецу крыжевинную наливку. Ее горлышко пропадает под его усами. Проехала машина. Прошла баба с коровой.

И ничего. Ничего и ничего.

— А вы, пан Есёнка, на самом деле могли бы уже перестать строить из себя чудака, пугало гороховое, идиотом прикидываться, деревню срамить… Вы что же думаете, мы тут ничего не знаем? Что у нас — телевизора нет? Да хоть бы и это… — Он показал рукой на навес и на меня, рекламного, в костюме Деда Мороза.

Мертвая тишина. В окне на первом этаже зажегся свет, заиндевевшее стекло, телевизор… Телевизор!

— А что с кузницей, пан Казя, стоит?

Он только пожал плечами, оседлал велосипед, пнул землю ногой, и поминай как звали: метельная завеса скрыла его фигуру. Подул я себе на руки, сигарета выпала у меня из толстой варежки, ушанку набекрень надвинул и, как эмигрант какой, сам уж и не знаю: здесь мое место с тенденцией (как говорили тетки-стилистки) на денатурат и «Популярные»[129]или там, где суши и сливовое вино, Роби Лещ., и макияж рук с тенденцией на нервный срыв, и наркотики на золотом подносе в бараке-люкс, в ангаре за сценой.

Посмотрел я на себя в шапочке Деда Мороза, рекламирующего коды, льготные минуты на Новый год. Выпил сам с собой эту наливку за три злотых. И где все те, кто завидовал тебе, где зрители? Ты так себе представлял: подъезжает лимузин к самой остановке, шофер открывает двери, все тебя обступают… Мы были одни — я и мой ангел, который у противоположной обочины играл на скрипке. Ах, как же хорошо он играл!

И тогда зазвонил мобильник. Я принял, хоть сеть здесь не очень ловит. Голос как через тысячу океанов рвется от ветра:

— Хеллоу, Вальди! Боже, все нас любят, а ты в самый момент пропадаешь? У меня есть паста! Роби Лещинский мне из Олецка привез, прилетай первым же самолетом, я знаю, что ты на Кубе, все об этом пишут, была статья на первой полосе… снимок, как ты загораешь с какой-то телкой, что еще там за таинственная дама, в общест… я тебе дам, ты… разты… ате… ава…

Тут связь оборвалась.

От кузницы ни следа, на ее месте теперь гостиница на тысячу номеров, заправочная станция для железных коней. А там, где когда-то стояла на полочке баночка с пастой, точно в том же месте, теперь надпись, выложенная тротуарной плиткой, иронически всю ситуацию подытоживающая: «Anno Domini 2009».

Что там было дальше, этого я не знаю, потому что при словах «железные кони» я вспоминаю, что в начале стоянки я поставила новую шайбу и как раз наступает время девятки, девяти часов положенной по инструкции остановки, а теперь мы, к сожалению, должны отваливать. Какое мне дело до какого-то там ксендза, ведь я всегда была неверующей. Эмиль! Сваливаем отсюда! Одним движением кладу конец клизме, которая была у меня в заднице, одеваюсь. Мою руки. И только потом, чистой рукой, хватаю Эмиля за рукав и тяну его рослое тело в сторону паркинга, на котором мы застаем то, что я сейчас спешу описать.

Пейзаж после извержения супервулкана. Всех куда-то сдуло, пустота. В потоках элементарных частиц радиоактивный ветер гонит по улице неактуальную рекламную газетку. Спокойно, никем не собираемые, вырастают странных форм радиоактивные грибы. Под синим светом фонарей.

Ни Греты, ни Юрия, ни даже персонала на автозаправке, в торговом комплексе, а в обменном пункте записка «скоро вернусь» перечеркнута и приписка «ушла на базу». Нет дежурной писуарессы в туалете, нет и девушки в супермаркете, так что, соберись я делать гриль, то не купила бы ни желтого мешка с древесным углем, ни упаковки «Живца», ни дежурного набора приправ. Женщина в закусочной не кричит «суп — 80», «картошка — 120». Я залезла на крышу моей фуры, как вчера, осматриваю территорию. И куда не кинь взгляд, везде простирается прекрасная северо-восточная Польша, вижу Августовское озеро, где бакланы, вижу Калининградскую область, но значительно ближе вижу всех, собравшихся в большой круг, посредине костер, значит, они там, лечу.

А там большой вечер авторской песни святой Аси от Дальнобойщиков, ведение и конферанс — Черная Грета, специалистка по поэзии и прозе, редактор литературного журнала «Твой Резиновый Хуй». Уже одета в черное, значит, будет носить траур по Хромой. Бомжи вокруг гужуются, как положено у костра, узнаю кое-кого: Познаняка, Цыцу, Капусту и Того Что От (Царство Ей Небесное) Хромой. А Ася в шапке с помпоном, в очках в толстой роговой оправе, раскрыла розовую тетрадочку с феей на обложке, читает. Позажигала свечечки, все свое шмотье пораскидала вокруг, ароматические палочки и ароматизированный чай раздает в чайничках. А Грета пиво пьет, глазами буравит и всё «schon, schon» повторяет, «das ist toll, das ist heiss!»[130]A когда Ася поет, то Гретхен смотрит куда-то вдаль, за озеро.

Простые тексты о том, что жизнь прожить — не поле перейти, находят слушателей среди дальнобойщиков, которые честно отбывают свою девятку[131], так что все равно вынуждены тут сидеть. «Люблю Тебя, Отче», — поет Ася под гитару известную песню-молитву, и даже дегенераты, которые так жарят плечевых, что аж спальник трясется, что аж прицеп отваливается от башки[132], — и те поднимают к небу одухотворенные и масляные от пива глаза. А при этом очень культурно все обжираются колбасками с гриля на бумажных тарелочках, с горчицей и большой булкой, рулькой и пивом, потому что если девятку мотаешь, то первые три часа можно пить, за шесть оставшихся все выйдет. Снимают Асю (а заодно и греющуюся в лучах ее славы Грету) на мобильники, делают фильмики, потом все это появится на YouTube: «Ася среди дальнобойщиков, повесил Цыца, 15 июля 2010 года».

Тут меня эта прошмандовка замечает, на подиум просит, остальные в ладоши хлопают. А я объясняю Черной Грете, что она, будучи мелкой сошкой, не имеет морального права вести авторские вечера. А она на меня зенки вылупила. Я тогда кланяюсь вежливо направо, налево, и что… Стихов своих сказать не смею, самое большее, что могу себе позволить — сделать женщину-змею. Просим, просим! Пришлось мне вспомнить свои спортивные достижения, вывернуться наизнанку и завязаться узлом. Браво! А Грета тогда — подковы гнуть и, приободренная аплодисментами, спрашивает, нет ли желающих потягаться с ней на руках. Тогда и я осмелела и кое-что из моей поэзии и золотых мыслей (сама святая Ася меня попросила) представила. «Шайбу долой — едем домой» и другие произведения. Самые большие аплодисменты я сорвала у сундуков и мешков-пекаэсов. А Грета взялась тягаться на руках с голландцем и проиграла. (А не вчерашний ли это волосатик?) Ну конечно, куда ей! Это ж не человек — медведь. Поджала хвост. Подошла я к ней и об этой больной руке спросила. Ну и бросились мы друг другу в объятья! Конец споров, конец вечных раздоров! Это, наверное, самое большое чудо святой. Самое большое, но не единственное…