Зато Альбер Камю, чьи книги будут продаваться, когда уже никто и не вспомнит блистательного Трумена Капоте, зарабатывает себе тем, что сочиняет (под псевдонимом) киносценарии ради возможности по-прежнему писать для души. Нобелевская премия, которой он был удостоен за несколько лет до смерти, стала всего лишь кратким затишьем в его домашних бурях и неурядицах, хотя и принесла с собой тысяч сорок долларов и позволила купить дом с садом для детей. Жан-Поль Сартр, от премии отказавшийся, совершил, пусть и неосознанно, более удачную сделку – своим поступком он по справедливости стяжал себе лавры независимости, значительно увеличившей спрос на его книги. Многие писатели стремятся завести себе меценатов – богатых и щедрых покровителей, которые содержат их, позволяя творить ради собственного удовольствия. Меценаты – или как их теперь называют «спонсоры» – не перевелись и в наше время, хотя и сменили обличье. Крупные финансовые корпорации ради того, чтобы получить налоговые льготы или чтобы отрешиться в глазах общества от репутации «акулы капитализма», а зачастую – и для того, чтобы успокоить свою совесть, выделяют весьма значительные средства на поддержку творческих людей. Творческим натурам, однако, нравится делать то, что нравится, и мы – быть может, без достаточных на то оснований – подозреваем, что спонсор, пусть и невольно воздействуя на независимость суждений и способ их выражения, подвигнет творцов на нежелательный компромисс. Вот я, к примеру, предпочитаю писать безо всяких финансовых вливаний, и не только потому, что страдаю сильнейшей манией преследования, а потому, что, начиная работу, совершенно не представляю себе, на чьей стороне окажусь по ее окончании. И согласитесь, несправедливо, непорядочно будет с моей стороны вдруг пойти вразрез с идеологией спонсора (а ведь это очень даже возможно, если учесть, сколь силен в писателях дух противоречия), точно так же, как будет в высшей степени аморально по случайности согласиться с нею.

Такого рода покровительство, типичное для капиталистического патернализма, выглядит как ответ на стремление социалистов рассматривать писателя в качестве служащего, которому платит государство. В принципе этот социалистический вариант правилен, поскольку освобождает литератора от ярма посредников. Однако на практике выходит так, что до сих пор – и неизвестно, до каких пор это будет, – система порождает риски более опасные, чем несправедливость, против которой она направлена. Недавняя история с двумя весьма посредственными советскими писателями, отправленными в Сибирь на каторгу не за то, что плохо писали, а за то, что вступили в конфликт со своим патроном-спонсором, показывает, как опасно заниматься литературой в стране, режим которой в силу своей еще недостаточной зрелости не может признать вечную истину: мы, писатели, хуже уголовников, потому что догмы, доктринерство и даже просто юридические нормы жмут нам, как тесные башмаки. И у писателя только одно обязательство перед революцией – хорошо писать. И при любом строе и режиме его нонконформизм есть главное и непременное условие творчества, ибо писатель-конформист – это, весьма вероятно, бандит и уж совершенно точно – скверный писатель.

В свете этих невеселых размышлений сам собой напрашивается вопрос: «А для чего пишут писатели?» Ответ прозвучит столь же мелодраматично, сколь искренне. Ты родился писателем, как кто-то рождается евреем, а кто-то – чернокожим. Успех пьянит, любовь читателей окрыляет, но это все – дополнительно и второстепенно, потому что хороший писатель будет писать, даже если башмаки у него рваные, а книги не продаются. Это ведь некое психическое отклонение, социальное уродство, ибо как иначе объяснить, почему многие мужчины и женщины предпочитают подыхать с голоду, но не бросать занятие, от которого, если говорить совсем уж всерьез, проку – ни малейшего.

Июль 1966 года, «Эль Эспектадор», Богота

Не нахожу слов для заголовка

До революции в этой стране я не интересовался Кубой. Для латиноамериканцев моего поколения Гавана всегда была местом двусмысленным и скандальным – борделем для гринго, где культивировали самую высокопробную порнографию, которая вышла на публичную арену раньше всех в христианском мире. Там всего за доллар вам открыто показывали на театральной сцене половой акт. Этот рай безумных увеселений создал свою дьявольскую музыку, свой сокровенный язык соблазнов, свой стиль в одежде и поведении, – словом, целую субкультуру сладкой жизни, мощно влиявшую на индустрию отдыха и повседневную жизнь во всем Карибском бассейне.

Впрочем, люди более информированные знали и другое: что Куба – самая цивилизованная испанская колония и единственная у нас на континенте просвещенная страна. Литературные вечера и поэтические турниры здесь такая же традиция, как в иных странах Латинской Америки десант североамериканских моряков, что так любят мочиться на статуи наших героев, или вооруженные налеты президентских гвардейцев на здания судов для похищения досье с компроматом. На Кубе наряду с сомнительным журнальчиком «Семана Комика», который семейному мужчине можно листать только тайком от жены в туалете, печатались поистине авангардные издания по искусству и литературе – самые утонченные и самые авторитетные в Латинской Америке. Нескончаемые мелодраматические радиосериалы, способные утопить в слезах весь континент, порождались на свет божий где-то по соседству с феерическим пожаром подсолнухов на полотнах Амалии Пелаэс и алхимической магией гекзаметров Хосе Лесамы Лимы. Подобные разительные контрасты многим мешали понять подлинную реальность этой полумифической страны, чья рискованная борьба за национальное освобождение была отнюдь не закончена и чей политический возраст еще невозможно было определить в 1955 году.

Именно в тот год, в Париже, я впервые услышал имя Фиделя Кастро. Услышал от поэта Николаса Гильена, мучительно переживавшего свое безнадежное изгнание с родины в дешевом пансиончике «Гранд отель Сен-Мишель». Место, впрочем, было наименее гнусным из всех на той улице, где мы, целая орава латиноамериканцев и алжирцев, дожидались всякого рода разрешений, питаясь дешевой брынзой и вареной цветной капустой. Комната Николаса Гильена, как и почти все остальные в Латинском квартале, представляла собой четыре стены, выцветшие занавески, два потертых плюшевых пуфика, рукомойник, переносное отхожее место и холостяцкое ложе, на котором последний раз мрачно вкусила наслаждение, а затем совершила самоубийство чета любовников из Сенегала.

Сейчас, спустя двадцать лет, я не могу представить себе поэта в той комнате, зато почти воочию вижу его в обстановке, в которой на самом деле никогда не встречал. В плетеном кресле-качалке, обмахивающегося веером в час сиесты, на веранде какого-нибудь огромного дома, вроде тех зданий сахарных заводов, которые так любили изображать прекрасные кубинские живописцы XIX века. Помнится, Николас Гильен даже в самое холодное зимнее время сохранял кубинскую привычку вставать очень рано, с петухами (при полном отсутствии в округе петухов). Читал газеты при свете газовой горелки, пока готовил