— Если это и вправду так, то враги ли они нам на самом деле? Ведь по-настоящему противник должен бы во всем не такой, как мы сами. Разве к своему отражению в зеркале мы можем относиться как к врагу?

— То-то и оно, — пробормотал Дориа. Откинувшись на спинку стула, он уже начинал всхрапывать. — А вообще-то у меня один враг, и я ненавижу его больше, чем всю мусульманскую свору вместе взятую.

— Кто же это?

— Венеция. Вот уж кого я с радостью разделаю под орех, так это смазливых выскочек-венецианцев.

По мере того как восемь трирем в боевом порядке бороздили море, гоняясь за добычей, Аргалья все сильнее утверждался в мысли, что вопросы веры не имеют к происходящему ни малейшего отношения. Корсаров Барбароссы[40]ничуть не волновала проблема обращения кого бы то ни было в истинную веру, они занимались вымогательством и торговлей пленными.

Что касается турок, то они, понимая, что само существование их новорожденной столицы, Стамбула, целиком зависит от бесперебойного снабжения города продовольствием, сражались за торговые пути на море. Правда, в последние месяцы они тоже стали в открытую заниматься грабежом, посылая свои корабли для нападения на прибрежные торговые города Эгейского моря, а зачастую, и еще дальше: они тоже недолюбливали Венецию. Власть и богатство, господство и покорение, а главное — нажива — вот всё, вокруг чего кипели страсти. Аргалье тоже по ночам снились бриллианты невиданной красоты. Он дал себе клятву, что не ступит на землю Флоренции нищим. «Если вернусь, — загадал он, — то только как принц с несметными сокровищами». Теперь, когда Нино понял, что на самом-то деле правит миром, он поставил перед собой простую и ясную цель — разбогатеть. Однако, как это часто случается, ясность и простота бывают обманчивы.

После успешной разборки с братьями-барбароссцами из Митилены адмирал вдосталь напился сарацинской кровушки. Он самолично руководил казнью плененных пиратов (их обмазали смолой и сожгли на главной площади родного города), и замыслил дерзкий план — дать бой туркам в их собственных водах — в Эгейском море. Но едва его флот оказался в овеянном легендами море и устремился навстречу турецким галерам, случилось непостижимое: на воду пал неизвестно откуда взявшийся густой туман, словно древние боги Олимпа, которым наскучило быть не у дел, после того как смертные перестали с ними считаться, решили порезвиться и, тряхнув стариной, разрушить людские планы. Восемь генуэзских трирем пытались соблюсти боевой порядок, но при нулевой видимости это оказалось невозможным. К тому же туман наполнился странными звуками: воем каких-то чудовищ, ведьмиными визгами, воплями утопленников. В воздухе стоял запах смерти. Даже самых закаленных бойцов охватил страх, система сигналов посредством рожков, разработанная адмиралом именно для подобных случаев, не сработала. Каждое судно имело свой собственный позывной, основанный на чередовании коротких и длинных гудков, но, когда от запаха смерти и дурных предзнаменований моряков охватила паника, гудки стали беспорядочными. Впрочем, то же самое произошло и у противника, так что вскоре никто уже не знал, где свой, где чужой.

Внезапно с обеих сторон заговорили пушки. В пространстве, плотно забитом туманом, яркие вспышки казались отсветами адского пламени. Захлопали пистоли, и в белой мгле, словно по мановению волшебной палочки, расцвел целый сад мерцающих цветов смерти.

Никто не знал, куда стрелять, вся стратегия боя поломалась, и катастрофа казалась неминуемой. И вдруг все смолкло, словно это стало ясно обеим враждующим сторонам в один и тот же момент. Ни выстрелов, ни голосов, ни гудков. Тишина была абсолютной. В молочной белизне всюду что-то двигалось. Одиноко стоявший на палубе Аргалья вдруг ощутил на своем плече руку Судьбы и с изумлением почувствовал, что эта рука дрожит. Он обернулся. Это была вовсе не Судьба, а боцман, но уже не прежний наводящий страх Скорпион, а дрожащий, как побитый пес, донельзя перепутанный человек по имени Чева.

— Ты нужен адмиралу, — прошептал он и повел Аргалью на нижнюю палубу, где его встретил Андреа Дориа с бесполезным сигнальным рожком в руках.

— Сегодня твой день, маленький болтун, — тихо произнес он. — Сегодня тебе предстоит доказать, что ты герой не на словах, а на деле.

План адмирала состоял в следующем. Аргалья должен был, забравшись в шлюпку, грести что было сил прочь от корабля.

— Через каждые сто ударов веслами ты будешь дудеть в рожок. Противник примет нашу хитрость за маневры перед лобовой атакой и направит свои корабли в твою сторону, надеясь сорвать куш — взять в плен меня самого. Мы же тем временем нанесем ему сокрушительный удар оттуда, откуда он этого удара не ожидает.

Аргалье этот план совсем не понравился.

— А как же я? — спросил он. — Что прикажешь делать мне, когда флот неверных окружит меня со всех сторон?

Вместо ответа Чева Скорпион сгреб мальчика своими ручищами и кинул в шлюпку. Нино уловил его свистящий шепот:

— Греби, герой! Греби что есть мочи, от этого будет зависеть твоя жалкая жизнь!

— Когда туман рассеется и враг будет повержен, мы тебя опять подберем, — не вдаваясь в детали, произнес адмирал.

— Обязательно, — добавил Чева, и сильным толчком пихнул шлюпку от борта.

Плеск волн, сплошная белая пелена тумана — и более ничего. Небо и земля исчезли, как в древних сказках. Вселенная уместилась в покачивающейся на волнах лодке. Какое-то время Аргалья все же следовал указанию — дул в рожок после каждых ста взмахов веслами. Один раз, второй, третий… Ни звука в ответ. Мир вокруг оставался глух и нем. Скоро корабли турок устремятся к нему и раздавят, как блоху. И тогда он перестал подавать сигналы. Ему стало ясно, что адмирал принес в жертву своего маленького сказителя, и сделал это с такой же легкостью, с какой избавлялся от мокроты, сплевывая ее за борт. Он всего лишь сгусток слюны, который вот-вот поглотит вода. Аргалья пытался ободрить себя, припоминая всякие истории, но в голову почему-то лезли сплошные кошмары: про Левиафана, который поднимается из морской пучины и могучими челюстями превращает лодку в щепы, о всплывающих на поверхность гигантских червях, обвивающихся вокруг тела жертвы, об огнедышащих драконах. Вскоре он уже не мог вспомнить ничего; без мыслей и без надежды, он стал просто одинокой душой, бесцельно плывущей в никуда, — тем, что остается от человека, отчужденного от родного дома, семьи и друзей, от своей родины и от привычного мира; существом вне контекста жизни, чье прошлое затерялось в тумане, а будущее неопределенно и мрачно; существом безымянным, ненужным, для которого единственным подтверждением того, что он еще жив, служит лишь биение собственного сердца.

«Меня нет, — сказал он себе. — Таракан, уносимый в куске дерьма, значит больше, чем я». Много лет спустя при встрече со скрытой принцессой Кара-Кёз, когда его судьба сложилась наконец так, как ему мечталось, он уловил в ее взгляде выражение такого же безысходного отчаяния и понял, что ей тоже знакомо ощущение чудовищной абсурдности бытия, когда человек отчужден от привычной среды обитания. Уже за одно это Аргалья готов был полюбить ее, но у него были к тому и другие причины.