Вечером того же дня мы сели в поезд.

«Красный осел» и впрямь оказался неплохой забегаловкой, там было вполне терпимо, а кухня так и вообще отличная. Старый Оппхофф вел себя гораздо учтивее, чем мы ожидали. Касательно Доротеи, в ней действительно что-то было (через несколько лет она замелькала в каких-то американских комедиях; настоящей звездой не стала, но тем не менее фигурировала там на вполне приличных ролях и свои достоинства умела выставить напоказ). Женомор провел у нее ночку-другую.

А вот Латюиль куда-то исчез.

Я же не покидал бара, терзаемый недоверием, а поскольку Женомор как ни в чем не бывало лез волку прямо в пасть, я поглядывал за клиентами. В «Красном осле» всегда ошивалось два-три типчика; один, звали его Боб, проводил там почти столько же времени, сколько я, а еще был здоровенный малый, метис по имени Ральф, он частенько к Бобу подсаживался. Но ничего подозрительного я не обнаружил. Ральф, как только входил, шел прямо к столу Боба и там располагался. Сразу заказывал два больших стакана и приготовлял себе убийственное пойло: по пинте имбирного пива, джина и портвейна. Уплетал две горячие колбаски, выбирая, какие побольше, и высасывал вторую порцию спиртного. Затем Ральф рассеянным жестом сдергивал фуражку, ставил локти на стол, обхватывал голову руками и засыпал мертвецким сном. Что до Боба, он, попыхивая своей носогрейкой, сидел боком к спинке стула, упершись головой в стену и уставясь перед собой расширенными зрачками неподвижных глаз.

Никогда я не видел, чтобы они перекинулись хоть парой слов. Платил всегда Боб.

Однажды ночью я поднялся в свой номер, большую желтую комнату с двумя узкими железными кроватями и щербатым ночным горшком посредине комнаты, и уже принялся раздеваться, когда вдруг дверь высадили плечом и ко мне бросился с объятьями Латюиль.

— Решено! Решено и подписано! — завопил он. — Свадьба завтра, старик дал согласие!

И закружился по комнате в бешеной джиге.

Назавтра мы с Женомором купили два смокинга, чтобы отправиться в качестве свидетелей на свадьбу. Позже я узнал, что Женомор дал жениху десять тысяч долларов.

Вечером в «Красном осле» закатили праздник. На нем были все: Ральф, Боб и другие завсегдатаи. Бар всячески украсили, развесили электрические гирлянды, поставили граммофон перед дверью и танцевали на набережной. Народу собралось немало: соседи, прохожие, негры и негритянки — всем хотелось поглазеть. Латюиль был на три четверти пьян, а Женомор как с цепи сорвался: он отплясывал с Доротеей, облапив невесту так, словно то был Олимпио. Я же держался чуть в сторонке, поскольку никогда не умел танцевать. Ужасно хотелось спать.

И вдруг завязалась жуткая потасовка. Я вскочил, перевернув стол. Ральф и Боб набросились на Женомора, схватили его за руки.

Раздалось два выстрела.

Стрелял Латюиль. У него в каждой руке было по револьверу, и он вопил:

— Морик, Морик, и ты, англичанин, живо сматывайтесь! Убирайтесь отсюда! Бегите прямо по набережной, через сто метров за газометром прыгайте в лодку, я там бу…

Я увернулся от веревки старика Оппхоффа, которой он попытался притянуть меня к столбу. Женомор меж тем дал деру. Я тоже пустился бежать, мчался за ним что было сил. Мы прыгнули в моторную лодку, а секунду спустя туда свалился Латюиль и оттолкнул суденышко от причала. По берегу сновали тени. Раздавались ругань и пальба. Затем мы услышали женский голос. Протяжный такой вой, словно корова замычала.

Мы выбрались из освещенного места в полную темень. Лодка скользила по воде. Латюиль запустил мотор.

— Скверная история, — буркнул он, — я ему успел все-таки кровь пустить.

Мотор урчал. За нашими спинами раздался залп из нескольких револьверов, но мы ушли уже довольно далеко. Латюиль прибавил скорость. Город казался теперь всего лишь светлым пятном.

Женомор и я, мы все еще не могли отдышаться после пробежки, у нас каждая жилка дрожала от возбуждения, а Латюиль уже описывал широкую дугу, пристраиваясь рядом с пароходом, спускавшимся к устью реки, чтобы выйти в открытое море. С судна нам бросили веревку, потянув за нее, мы вытащили веревочную лестницу. В нашей моторке уже вовсю плескалась вода.

— Поднимайтесь на палубу! — приказал Латюиль.

Как были — в смокингах и с непокрытыми головами — мы вскарабкались на борт.

С восходом мы вышли из эстуария, выбравшись из тинистых вод Миссисипи навстречу океанской волне. Итак, мы на борту «фрутера» — парохода, перевозящего фрукты; он направлялся в Тринидад.

События сменяли друг друга так быстро, что до нас не вполне доходило, во что мы вляпались.

Мы стояли на палубе, ежась от свежего ветра. Никто не обращал на нас внимания. Латюиль опять куда-то провалился. Надпись на спасательном круге сообщила, что мы на борту судна «Генерал Ханнах». Фруктовоз шел с сильным креном.

Наконец мы заметили капитана, спускавшегося с мостика. Латюиль улыбался и гримасничал за его спиной.

— Хелло, парни, я страшно доволен, что вижу вас у себя на борту. Вы хорошо спали? — таковы были первые слова капитана.

Это был пузан необъятных размеров, в прошлом чемпион по бейсболу. Его звали Санберри.

Разгадка этого дельца не составила для нас труда, когда, очутившись наконец в кают-компании, мы налили себе по рюмочке отменного коньяка урожая 1830 года. Его там было три ящика, а еще — запас превосходных английских консервов. Латюиль, видать, хорошенько подготовился и теперь глядел триумфатором.

— Ну, что теперь скажете? — говорил он. — Вот вы не хотели меня слушать в Сан-Антонио, а посмотрите, как я сразу просек что к чему. Разве мои глаза и уши меня подвели? Если б не я, вас бы накрыли. Когда вы приехали, сколько я ни говорил, что вы не те русские, они ничего и слышать не желали. Вот уже больше полугода Боб, Ральф, старик, Доротея и остальные держали в голове это дельце, ожидая от меня весточки. Их, сволочей, оказалось более десятка, половину из них я сам впервые видел. А они все губы раскатали на мои денежки. Тогда я и провернул этот номер. Пять секунд — и все уже в воде. Ну и переполох я устроил, сами видели! Сначала я показал им те десять тысяч, что вы мне дали, и мы тотчас условились насчет свадьбы. Но мне уже ничего не надо было, ни ихней Доротеи с ее заморышами, ни Ральфа, ни Боба — мне обрыдла вся эта шатия из «Красного осла». Меня в округе знают: на дух не переношу этаких кривляк, которые меня ни во что не ставят. Вот вы — свои в доску, у нас завязано не на жизнь, а на смерть, разве не так? Ну вот, под предлогом, что мне, мол, нужно получить разрешение на брак от кюре в Мобайле, у меня там матушка живет, я взял ноги в руки, и только вы меня и видели. Вам небось это показалось забавным, вы, поди, ломали себе голову, куда это я подевался, ведь правда, господин Женомор? Да и вы, господин англичанин, видать, в затылке чесали? Но ставлю ящик коньяка, что вы, ясное дело, понимали: я где-то работаю на вас; а я тем временем втихую переправлял и коньяк, и консервы, и все остальное на это суденышко. А этот Санберри — пор-рядочная таки жаба, разве не так? Однако же он согласился отложить отплытие на сутки, чтобы взять вас на борт. Высадит он всех в Париа, это в устье Ориноко, в Венесуэле, но для этого мне пришлось загрузить ему в трюм коньяка разлива тысяча восемьсот тридцатого года, другого он не желал: ни какого-нибудь «Мари-Бризар», ни, Боже упаси, простого трехзвездочного — куда там… И так далее и тому подобное, и то ему вынь да положь, и это… А раз вы не поскупились, я тоже сыграл по крупной: короче, толстячок мне обошелся недешево, в пять тысяч, так что теперь у меня ни шиша, ни медяшки — пшик, я свое дело сделал. Только и осталось, что вернуть вам ваши пушки, потому как мой вам совет, дорогуши: в следующий раз, когда напялите смокинг, не забудьте сунуть в кармашек револьвер. Если б я обо всем этом не подумал, хороши бы вы были… Да, уж я попотел, что правда, то правда…