Кораблик пристал к острову, над которым возвышалась гора и поблескивал крест высокой церкви. У пристани, на площади стояло множество двуколок, запряженных ишаками. Ишаки были разукрашены ленточками, а у двуколок были красные и зеленые спицы. Они с Верой сели в двуколку. Возница в феске, бархатном сюртуке погнал ишачка вверх по каменистой дороге. На поворотах Торобов несколько раз касался ее руки, пугаясь этого прикосновения, робко дожидаясь следующего поворота. На половине горы дорога кончалась, переходила в каменистую тропу. Из двуколок высаживались пассажиры. С горы и на гору медленно двигались люди.

– Позвольте мне опереться на вашу руку, – сказала она, когда они проделали полпути. Стояли на каменистом склоне, глядя на бескрайнюю лазурь, по которой ветер провел серебром. Он чувствовал ее близость, дыхание, боялся, что она отпустит его руку. Ему было легко подниматься вверх. Мышцы стали молодыми и гибкими. Сердце наполнилось сильными жаркими биениями.

Церковь, стоящая на вершине, была бедной и утлой. В ней красовался аляповатый образ Георгия Победоносца в красном плаще, на черном коне. И вся доска, весь киот были увешаны ручными часами, дешевыми, пластмассовыми, дорогими с серебряными браслетами.

– Почему здесь люди оставляют часы? – спросила она.

– А зачем им часы? Счастливые часов не наблюдают, – ответил Торобов. Снял с запястья часы и повесил на гвоздик подле иконы.

Они вернулись в Стамбул, когда стемнело. Такси покатило к центру.

– Вот сюда, – направляла она шофера.

Машина остановилась перед воротами, у невысокого особняка.

– Вот и кончился мой счастливый день, – произнес он с болью.

– Хотите его немного продлить? – Она открыла ворота, приглашая его войти.

Двухэтажный дом был темен, фонарь над входом освещал близкое дерево, тропинку, исчезавшую в темноте.

Вера вошла в дом. Зажглось окно. На землю упал квадрат желтого света. Стала видна какая-то скульптура.

– Входите, – пригласила она.

Он вошел робея, словно посягал на запретное, принадлежавшее ей пространство. Здесь все было драгоценно. Витали ее запахи, мерцала спальня с зеркальным туалетным столиком, висело на спинке кровати легкое платье. Он боялся слишком долго останавливать на нем взгляд, ловил запахи, множество легких, принадлежавших ей ароматов.

– Простите, не убрано. Пойдемте на второй этаж, на балкон. – Она вывела его на открытый неосвещенный балкон. Здесь угадывался столик, два плетеных кресла. Открывался вид на ночной Босфор.

Торобов сел, глядя, как по черному бархату пролива плывут огни, струятся золотые отражения кораблей.

Вечерний Стамбул переливался огненными ручьями улиц, мерцал разноцветными рекламами.

– Расскажите мне о себе, Леонид. Ведь я о вас ничего не знаю.

– А мне кажется, я знаю о вас все. Какое платье вы носили в детстве. В какие игры играли с подругами. Как выглядел особнячок с белыми колоннами, мимо которого вы проходили в школу. Вы жили в маленьком провинциальном городе, не правда ли?

– Как вы угадали? Я родилась в Тутаеве, маленьком городке на Волге. Там действительно есть особнячок с белыми колоннами, мимо которого я проходила в школу. А вы? Чем вы занимались всю жизнь?

– Я? Да как вам сказать. Всю жизнь путешествовал по странам, по весям. Путешественник и историк.

– Вы, должно быть, столько всего повидали. Расскажите о своих путешествиях.

Поплыли воспоминания, как тучи, и в каждой что-то мерцало, рокотало. Осыпались от взрывов лазурные стены мечетей. Неслись вертолеты, и под каждым пульсировал огонек пулемета. Уходил в ненастное море заминированный катер, и вдали раздавался взрыв. Несли на дощатом одре завернутого в саван комбрига, и могила дышала стеклянным паром.

Он не пускал в память эти удушающие воспоминания. Рассказывал ей о волшебных странах Востока, какими они представали в «Шахнаме» и арабских сказках. Рассказывал о чудесном дереве с глянцевитой листвой, из которого прянула стая птиц небывалой расцветки, и у каждой в клюве был бриллиант, изумруд и сапфир. О муравьиной тропе, которая истекала из подземных глубин и уходила в небо, и каждый муравей нес крупицу золота, ронял ее на купол мечети, и мечеть сияла, как солнце. О прибрежных дворцах и храмах с алтарем неизвестного бога, где над мраморным камнем витала прозрачная тень и слышались звуки молитв. О племени великанов, воздвигнувших города и твердыни, а потом ушедших в море, оставив на камне отпечатки тяжелых ног. О море, которое начинало светиться, когда из глубин всплывали зеркальные рыбы и играли и резвились в прибое. О стае лисиц, заблудившихся в пустынных холмах, и у каждой было лицо человека, и они, собираясь в круг, выли на синий месяц. О палатах, где обитали лев и павлин, каждому гостю дарили кубок, полный сапфиров, и павлинье перо из волшебных радуг. О прекрасной женщине, о приближении которой возвещало благоухание роз, и о страннике, которого посетила любовь.

Он рассказывал ей мифы своей собственной жизни, веря в их чудную достоверность.

Она встала, подошла к нему сзади, положила руки на плечи:

– Вы мой мечтатель.

Он сладостно замер, боясь, что руки соскользнут с его плеч и исчезнут. Накрыл их своими ладонями и целовал, чувствуя шевеление ее пальцев. А потом бурно, страстно поднялся, обнял, прижался губами к горячей шее, ловя серебро цепочки. И в бушующем, слепом, счастливом порыве целовал ее голое плечо, ложбинку груди, дышащий живот. И тьма то разгоралась, слепила лучистыми вспышками, то меркла, и их качало на бархатных дивных волнах.

Они лежали, словно их выбросило из моря прибоем. Он чувствовал льющийся из окна прохладный запах моря и сладостный аромат ее духов.

– Ты моя любимая!

Ночью они просыпались, их пробуждения были бурными, и он, подходя к окну, видел ночной Босфор с огнями проплывавших кораблей.

Утро было ослепительное. Он открыл глаза с молодым ликованием. Ее не было рядом, но еще были теплыми оставленные ею отпечатки. Окно светилось лазурью близких вод и небес. На спинке кровати висело ее платье. На стене красовался пейзаж с домиком и пальмой.

Торобов гибко поднялся, испытывая небывалую юношескую легкость. Босфор брызнул на него ослепительной синевой. Торобов набросил халат и босиком спустился по теплым ступеням на первый этаж. Дверь в сад была открыта. Виднелась скульптура дельфина, которую вечером он не мог разглядеть. В дальнем углу дворика стояла Вера и разговаривала по телефону. Халат соскользнул с ее плеча, и оно сверкало. Он хотел к ней незаметно приблизиться и поцеловать это обнаженное ослепительное плечо.

Он услышал ее голос, говорящий по-английски:

– Он еще спит. Он направляется в Сирию. Вы должны торопиться. День-другой я сумею его удержать.

Торобову показалось, что на мгновение стало темно. Солнце почернело, и на землю легла тень – на клумбу с крокусами, на скульптуру дельфина, на фасад нарядного дома. Только голое плечо ее продолжало сверкать.