Теодор так устал, ему все так надоело. «Но ведь были же у нас славные времена, а, Рой?» – сказал он вслух, но напарник не шелохнулся. Теодор отпил еще и поставил бутылку на колени. «Славные времена», – повторил он тихо. Звезды расплылись и поблекли в глазах. Ему снился то Блинчик в клоунском костюме, то бедные церкви, освещенные чадящими лампами, то кабаки с посыпанным опилками полом, оглушительной музыкой и расстроенным пианино, а потом ноги ласкал мягкий океан. И он ее чувствовал, эту прохладную воду. Теодор улыбнулся, толкнулся вперед и поплыл в море – дальше, чем заплывал раньше. Он не боялся; Господь призывал домой, и скоро он опять пойдет своими ногами. Но наутро он проснулся на жесткой земле и, разочарованный, понял, что все еще жив. Пощупал штаны. Снова обоссался. Рой уже ушел в сад. Теодор лежал, уронив лицо в грязь. Таращился на облепленную мухами кучку своего же собственного говна, лежащую рядом, и тщетно пытался вернуться в сон, в воду.

Эмма и Эрвин стояли перед мясным холодильником в льюисбергской бакалее. Наступил конец месяца, и деньги у старушки были на исходе, но в субботу приезжал новый священник. Паства решила вскладчину приготовить для него с женой трапезу в церкви.

– Как думаешь, куриная печень сойдет? – спросила бабушка, в очередной раз подсчитывая в уме финансы. Потроха шли по дешевке.

– Почему бы и нет? – сказал Эрвин. Он к этому времени был согласен на все; хоть на свиные пятаки. Старушка уже двадцать минут кряду глазела на подносы с окровавленным мясом.

– Ну, не знаю. Все говорят, им нравится, как я ее готовлю, но…

– Ладно, тогда принесем всем большущий стейк.

– Тьфу ты, – ответила она. – Ты же знаешь, я ничего такого себе позволить не могу.

– Ну, значит, куриная печень, – показал он на товар мяснику в белом фартуке. – Бабуль, брось ты переживать. Ну, священник и священник. Уверен, он и похуже чего ел.

Субботним вечером Эмма накрыла сковородку с куриной печенью чистым полотенцем, и Эрвин аккуратно поставил ее на пол у заднего сиденья машины. Бабушка и Ленора не на шутку разнервничались; они весь день репетировали приветствия. «Рада познакомиться», – повторяли они каждый раз, когда сталкивались друг с другом в тесном доме. Эрвин с Ирскеллом сидели на крыльце и посмеивались, но через некоторое время это стало надоедать. «Господи боже, парень, уже невмоготу это слышать», – наконец сказал старик. Встал с качалки, обогнул дом и ушел в лес. Два этих слова – «рада познакомиться» – еще несколько дней сидели в голове у Эрвина.

Когда в шесть часов Эрвин с семейством подъехали к старой церкви, усыпанная щебенкой стоянка вокруг нее уже была заставлена машинами. Эрвин внес сковородку с печенью и поставил на стол рядом с остальным мясом. Новый священник, высокий и тучный, пожимал руки в центре зала и снова и снова повторял: «Рад познакомиться». Звали его Престон Тигардин. Его длинные светлые волосы были зализаны назад душистым маслом, на одной волосатой руке поблескивал большой овальный камень, а на другой – тонкое золотое обручальное кольцо. На нем были блестящие голубые брюки, слишком тесные для его фигуры, высокие ботинки и фестончатая белая рубашка – несмотря на то что было только первое апреля и еще стояли холода, она уже пропиталась потом. Эрвин дал ему на глаз где-то тридцать, но жена казалась моложе – ей, кажется, и двадцати не исполнилось. Это оказалась тонкая девочка-травинка с долгими каштаново-рыжими волосами, причесанными на прямой пробор, вся бледная и в веснушках. Она стояла в метре от супруга, жевала жвачку и поправляла лавандовую юбку в белый горошек, которая так и норовила залезть в подтянутую круглую попку. Священник представлял ее «своей нежной благоверной невестой из Хохенвальда, штат Теннесси».

Преподобный Тигардин стер пот с гладкого широкого лба расшитым платочком и заметил вслух, что в церкви города Нэшвилл, где он в свое время служил, стоял настоящий кондиционер. Было вполне очевидно, что дядюшкино заведение его разочаровало. Господи, даже ни единого вентилятора! К середине лета эта хибара превратится в форменную душегубку. Его настроение начало падать, а лицо постепенно приобретало столь же сонное и скучающее выражение, как у жены, но тут Эрвин заметил, что он заметно воспрянул духом: в церковь вошла миссис Альма Ристер с двумя дочками-подростками, Бет Энн и Памелой Сью, четырнадцати и шестнадцати лет. Как будто впорхнули два ангелочка и уселись священнику на плечи. Как тот ни старался, не мог отвести глаз от их подтянутых загорелых фигурок в одинаковых кремовых платьях. С неожиданным воодушевлением Тигардин обратился к прихожанам с предложением организовать молодежный кружок – в нескольких мемфисских церквях, где он служил ранее, такие зашли на ура. Священник поклялся, что постарается привлечь на службу молодых людей. «Они – кровь любой церкви», – сказал Тигардин. Потом к нему подошла жена, не сводя глаз с девчонок Ристеров, и что-то прошептала на ухо, чем явно его взволновала, – во всяком случае, так решила часть паствы, судя по тому, как он поджал красные губы и ущипнул ее за руку. Эрвину с трудом верилось, что этот жирный юбочник приходится родственником Альберту Сайксу.

Эрвин улизнул перекурить на улицу как раз перед тем, как Эмма и Ленора вышли представиться новоприбывшему. Эрвину было интересно, как они отреагируют, когда священник поприветствует их словами «Рад познакомиться». Встал под грушей – там уже стояли два фермера в комбинезонах и застегнутых до горла рубашках, – глядел, как в храм торопятся все новые и новые люди, и слушал, как фермеры обсуждают повышение расценок на телят. Наконец кто-то вышел к двери и крикнул: «Священник готов трапезничать».

Прихожане настояли, чтобы Тигардин с супругой угостились первыми, так что пухляш взял две тарелки и проследовал вокруг столов, придирчиво принюхиваясь к еде, открывая блюда и влезая пальцем то туда, то сюда, устроив целое представление для двух девчонок Ристеров – те захихикали и принялись шушукаться. Потом вдруг встал и передал все еще пустые тарелки жене. Щипок на ее руке уже начинал синеть. Возвел к потолку глаза, вскинул руку, потом показал на сковородку Эммы с куриной печенью.

– Друзья, – начал он громогласно, – нет сомнений, что сегодня в этой церкви собрались только смиренные люди, и вы все проявили ко мне и моей прелестной молодой невесте великую доброту, и я благодарствую от глубины души за теплое приветствие. Нет средь нас никого при хороших деньгах, машинах, побрякушках и красивой одежде, чего бы нам всем хотелось, но, друзья мои, бедная душа, что принесла куриную печень в этой мятой сковородке – что ж, просто скажем, я бы хотел прочесть об этом минутную проповедь, прежде чем мы приступим к трапезе. Вспомните, если можете, что много веков назад сказал Иисус беднякам в Назарете. Конечно, кто-то из нас зажиточней других, и я вижу, что на этом столе в изобилии и белое, и красное мясо, и подозреваю, те, кто это принес, в основном питаются очень хорошо. Но бедняки несут то, что могут себе позволить, а иногда они не могут себе позволить вовсе ничего; и потроха – знак мне, что я, как новый священник этой церкви, должен пожертвовать собой, чтобы сегодня всем досталось хорошее мясо. Так я и поступлю, друзья мои: я возьму потроха, а вы разделите между собой остальное. Не беспокойтесь – уж такой я человек. Поступаю по образу доброго Господа нашего Иисуса всякий раз, как он дает мне возможность, и сегодня он благословил очередной возможностью последовать по его стопам. Аминь.