– Вообще не посвящаю, – улыбнулась Алиса. – В Нью-Йорке ко мне раз в неделю приходит мэйд и убирает квартиру. У меня очень маленькая квартира, потому что она на Манхэттене, там дорого иметь большую. В промежутках между уборками я не делаю по дому ничего, только мою посуду. В посудомоечной машине. Но у нас все так живут, ничего исключительного. Американский быт очень функционален.

– А еду домой вы покупаете в китайском ресторанчике по дороге с работы, а если обнаруживаете на джинсах пятно, которое не отстирывается в машинке, то сдаете их в химчистку, – улыбнулся в ответ Полиевкт. – Я часто бываю в Штатах по работе, поэтому хорошо себе представляю, как организован ваш быт. Он правильно организован. Если бы со мной жила женщина, я устроил бы ее быт только по-американски, – безразличным тоном добавил он.

Что в его доме никакая женщина не живет, Алиса уже поняла. То есть какая-то женщина, судя по порядку и чистоте, была, но это наверняка была вот именно приходящая уборщица – мэйд, – такая же, как у нее в Нью-Йорке. Да и весь этот загородный дом, а не только газон перед ним, выглядел очень по-американски. Он был до пустоты просторен, в нем совсем не было того, что в России называлось уютом, а Алисе казалось захламленностью: бесчисленных полочек, ковриков, комодов, тяжелых, как гробы, деревянных шкафов и прочего подобного. Когда Маринка пригласила ее в гости к своей маме, которая жила в маленькой квартирке в Медведкове, Алиса едва не задохнулась от пыли, глубоко въевшейся во весь этот сомнительный уют.

В доме Полиевкта ничего такого не было, и дышалось в нем легко. Но в безразличности тона, которым он сказал о том, что обеспечил бы живущей в этом доме женщине американский быт, Алиса слишком явственно расслышала нарочитость.

«Не надо было сюда приезжать, – подумала она. – Прекрасно обошлась бы без индейки».

– Кстати, индейка уже на столе, – словно подслушав ее мысли, сказал Полиевкт. – По-моему, лучше съесть ее горячей.

Индейка оставалась горячей потому, что серебряное блюдо, на котором она возвышалась посередине стола, было воодружено на серебряную же жаровню.

– А это уже голландское изобретение, – показывая на жаровню, сказал Полиевкт. – Я его в Амстердаме и приобрел, когда был в командировке.

– Вы много ездите, – заметила Алиса, садясь за стол.

– Ну, экономику везде изучают, – пожал плечами он. – У нас университетский обмен с пятнадцатью странами.

Алисе все же казалось немного странным, что университетский профессор, пусть и в такой актуальной области, как экономика, живет в загородном доме, который, будь он построен в пятнадцати минутах езды не от Москвы, а от Нью-Йорка, стоил бы несколько миллионов. Но, в конце концов, что ей за дело до доходов русских профессоров и до их недвижимости?

Окинув взглядом стол, Алиса поняла, что не сможет попробовать и половины расставленных на нем блюд.

– Я столько никогда в жизни не съем, Пол! – сказала она почти с ужасом.

Полиевкт засмеялся.

– Я что, произвожу впечатление рачительного хозяина, который требует, чтобы его гости вылизывали корочкой тарелки? Вы попробуете то, что захотите. Вот этот салат, например. Кстати, во всем мире его называют русским, и без всяких на то оснований. Вообще-то он называется «Оливье» и имеет французское происхождение. Ну вот, попробуйте его. И индейку, разумеется, тоже. Или можете есть только овощи и фрукты. Ведь вы наверняка на диете?

В отличие от абсолютного большинства актрис, Алисе сидеть на диете как раз таки не приходилось. Она обладала счастливым свойством, которое вызывало жгучую зависть коллег: не поправлялась ни от какой пищи и любую могла поглощать в любых количествах. Наверное, это было какое-то генетическое свойство, передающееся по женской линии: мама тоже не поправлялась ни от чего, и бабушка до старости сохранила девичью фигуру.

– Я попробую все, – сказала Алиса. – С моей фигурой ничего не случится.

– С таким решительным видом, я думаю, Наполеон принимал решение о Египетском походе, – улыбнулся Полиевкт. – Вы бываете трогательны, Алиса. Трогательная юная женщина…

Собственные двадцать пять лет не казались Алисе юностью. Но возражать она не стала. Что-то насторожило ее в Полиевктовой интонации, но что именно, понять она не успела…

«Я уже три месяца скольжу по самой поверхности жизни, – подумала она. – Скольжу, ни во что не углубляюсь, и мне хорошо. Почему я вдруг должна разбираться в каких-то неочевидных нюансах чужой речи?»

К тому же это была речь человека, который не вызывал у нее никаких эмоций, кроме разве что легкого любопытства.

Этот человек наливал в Алисин бокал красное вино, клал на ее тарелку то русский салат, то индейку, то какое-то особенное мясо, которое коптилось по секретному рецепту в тверской деревне, он развлекал ее непринужденной беседой и время от времени менял в огромном музыкальном центре диски с отличной музыкой… Все это было приятно и не вызывало вопросов.

– Когда-то в России ни один званый обед не обходился без музыкантов, – сказал он. – В маленьких уездных городках приглашали домой полковой оркестр, а если на него не хватало средств, то звали хотя бы евреев, которые обычно играли на похоронах. Ну а уж если жили совсем стесненно, то посылали за соседской девочкой, и она разыгрывала на фортепиано весь репертуар своей музыкальной школы, включая гаммы.

– А все-таки не очень приятно играть на фортепиано, когда все едят, – сказала Алиса.

– Не думаю, – пожал плечами Полиевкт. – Музыка ведь бывает разного уровня. Одна предназначена для того, чтобы ей с благоговением внимали в концертном зале, другая – чтобы способствовать пищеварению. А иначе разве существовали бы ресторанные оркестры?

– Я однажды три месяца работала в поющем кафе, – сказала Алиса. – Когда училась в «Манхэттен-арт».

– Что такое поющее кафе? – заинтересовался Полиевкт.

– В котором все официанты поют. Оперные арии, или джаз, или что-нибудь попроще. Принимают заказы, приносят тарелки, подают счет – и все время поют. Я недолго там работала, потому что начала ненавидеть всех, кто ходит в рестораны. Это было очень глупо, – улыбнулась Алиса.

– Вы необычная девушка, – сказал Полиевкт. – Даже для России, а для Америки, я думаю, особенно. Скажите, Алиса, а вы хотите быть счастливой?

– Конечно, – засмеялась она. – А что, кто-нибудь хочет быть несчастным? Хотя, когда я читала Достоевского, то верила, что такие люди бывают.

– Нет, я неточно сформулировал вопрос, – оговорился он. – Вы считаете, что всегда должны быть счастливой, а если в какой-то момент своей жизни несчастливы, то это ошибка, или даже не ошибка, а что-то вроде неприличной болезни?

– Не знаю, – помолчав, ответила Алиса. – Если бы мы с вами были в Америке, я сказала бы, что это именно так. Это наша главная жизненная установка, и вам она, конечно, известна. А здесь – я не знаю… Здесь эмоции разнообразнее, чем просто счастье, – несколько смущенно пояснила она. – И поэтому я потеряла уверенность в том, что счастье – это наилучшее человеческое состояние. Есть что-то еще, и оно важнее… Но мы напрасно об этом рассуждаем! – Она встряхнула головой, словно отгоняя от себя что-то тревожное. – Все это слишком неясно, смутно. Я думаю, о таких вещах лучше молчать.